Однажды Устя поняла, почему небезразлична ей Люся, эта маленькая старая кореянка с кроватной фабрики. Она напоминала ей бабушку! Нет, она была совсем не похожа на нее. Но в чем-то, Устя догадывалась, они с бабушкой были очень близки. Может, Люся тоже из рода хранительниц?
3
Леша позвонил в субботу утром:
– Тула отменяется. У бати что-то там с тачкой…
«Сказать про окно или не надо? – терялась Устя. – С одной стороны, глупо не говорить, мало ли что? А с другой, тоже не менее глупо: чего она там околачивалась одна в двенадцатом часу ночи?»
– А у нас, Леш, сегодня дома гости. Так что сам понимаешь… – соврала Устя неожиданно даже для себя.
Наверное, правильно сделала. Она отдаст ему ключи, и пусть он съездит к Великодворской один. Если там все в порядке, то и нечего соваться с дурацкими признаниями.
– Понимаю, – ответил Леша, словив на лету Устино вранье.
Когда он обижался, то становился похож на одинокого, брошенного стадом мамонта.
Хотя, конечно, если честно – он прав и ведет себя естественно. Лешка был влюблен в Устю с того первого дня, как только появился в их классе. Это случилось в седьмом. Только что отгремели зимние каникулы, и люди, представив свое физическое обличье суровому, по головам считающему Учебному Процессу, продолжали тем не менее душой невидимо блуждать там, где ни процессов, ни эксцессов, там, где свободно и время, отпущенное с короткого поводка обязанностей, носится огромной веселой счастливой собакой. Кто-то после каникул явился в прежнем виде, кто-то постригся, кто-то покрасился, проколол уши и теперь, настроив локаторы, тайно ловил ту реакцию, которая должна была возникнуть в обществе, замечавшем все, хотя делавшем вид, будто не замечает ничего. Их класс, весь поделенный на группы и группочки, как какой-нибудь штат Айова на фермерские хозяйства, был, пожалуй, удобен для учителей той флегматичной аморфностью, в которой не может вызреть ни стоящий бунт, ни более-менее конструктивная идейка, подвигающая умы к благотворным, живительным и светоносным, «настоятельно назревшим», как пишут в газетах, школьным реформам. «О’кей, Джонни, отелилась ли у тебя корова?» – «О’кей, Билл, еще вчера». – «Говорят, стреляли в президента?» – «Говорят. А как твоя кукуруза?» – «О’кей, привет Мери!..»
Впрочем, их класс, как любое сообщество, имел своих лидеров, народную массу и отверженных, но это – если взглянуть с высоты птичьего полета, по крупному, так сказать, счету. Конечно, официальные лидеры Бутова и Фирсов, в праведном гневе вздымающие грудь на комсомольских и прочих собраниях, не сбрасывались со счетов: они взывали – и им внимали. Но высота волн, которую предстояло одолеть, чтоб добраться, прибиться к лучшему берегу, пугала сухопутные души одноклассников, и они, с умеренной страстью одобрив очередную затею, разбредались тихой сапой по своим земельным наделам, и лишь мелькали из-за ограды поля их фермерских шляп.
Были среди них и одиночки – принцеобразный, прямо-таки снисходивший до присутствия в классе Игорь Бещев, по прозвищу Бес. А также парочка отверженных – Гирев и Мокреева, прибывших по очереди на второй год и состоящих на учете в милиции. Мокреева выглядела явно старше других девчонок, и если бы не школьная форма, которую она, кстати, после уроков в туалете тут же меняла на партикулярный наряд, то она вполне могла бы сойти за члена какой-нибудь проверочной комиссии из министерства. А Гирев был никакой. Он, с лицом вечного человека, состарившегося в детстве и навсегда потерявшего возраст, смотрел бесстрастными глазами; сжимался, когда его били, как-то автоматически отмахиваясь; получал от учителей благотворительные «уды»; ритуально выслушивал призывы «подтянуться» и «подумать о будущем», честно силясь понять, что от него хотят… И вообще смахивал на музейный экспонат, выпавший из коллекции какой-нибудь внеземной цивилизации, которая в гротескной форме запечатлела человеческие типы, а Гирева выбрала как эталон серости и безликости.
Бес был бес! Племянник известного композитора, старого и одинокого, обещавшего Бесу ко дню его восемнадцатилетия сумму с четырьмя нулями, если он поступит в университет, Бес мог спать спокойно, не опасаясь за судьбу обещанной дядей упитанной суммы. Учился он с блеском, как будто все положенные с первого по десятый знания давно свили себе гнездо в его совершенной кудрявой голове и теперь он только выпускал их, как почтовых голубей, по первому требованию предметников. А так как Бес не терял времени на «усваивание, закрепление и прорабатывание материала», он шел дальше других в изучении человеческой психологии и исходящей из нее логики поведения. Разминаясь, он постепенно овладел тонким искусством перекрестной травли: сшиб носами Маслова и Кнорре, спокойных, ручных, домашних мальчиков. И, закрутив вокруг них легкий, однако с перспективой развития смерчик, незаметно втянул в это кружение по крайней мере полкласса. Но и он же помирил Шевлюгу и Кротова, считай – кота и мышь, помирил, как склеил бээфом.
Бес был одинок, хотя вокруг него увивалось всегда человека три-четыре. Петелин, Юрков и Ващин числили себя в команде Беса. Он-то сам вряд ли так считал. Во время отсутствия кумира Ващин отраженно и слабенько, на уровне пародии, дублировал его диктаторские замашки, и, несмотря на то что все это выглядело достаточно жалко, все же и тут находились люди, готовые подчиняться и приносить в зубах тапочки.
Бес соседствовал с Устей по парте. Незадолго до конца второй четверти они поссорились. Не то чтоб поссорились: с Бесом нельзя было поссориться, как нельзя поссориться с квадригой на фронтоне Большого театра, – это такой же абсурд! Бес витал над ними всеми, бренными, и до их страстишек не снисходил – он их лишь изучал. Но тем не менее, когда он из внешнего кармана Устиной сумки достал… Нет, он не нырял по чужим сумкам специально, что он, жулик? Он тогда сделал это, не переступая или почти не переступая грань, почти не вторгаясь в чужие пределы! Просто карман Устиной сумки имел свойство оттопыриваться, предательски выдавая содержимое, с явной склонностью от него избавиться. Поэтому вполне возможно, что и в тот раз торопливо заброшенная Устей сумка покосилась и в отсутствие хозяйки беспризорный карман слегка отпихнул содержимое, ну и в том числе лягушонка Петрика. Петрик, Устин амулет, сохранился с еще дошкольных времен. Однажды, всей семьей гуляя в парке культуры, они выиграли его в чешском павильоне, бросая по очереди мячик в бегущие кольца. С мизинец величиной, нежно-зеленый, желтопузый, он всегда лежал в большом отделении, под тетрадками и учебниками, вдали от посторонних глаз. Тут же Устя сплоховала. Вытряхивая крошки со дна, она впопыхах сунула его в наружный карман, забыв о коварных свойствах этого кармана.
Ну, в общем, когда она вернулась в класс, Петрик, при помощи шариковой ручки щедро одаренный усами, трусами и русалкой на груди, одиноко возвышался на парте, привлекая дурацкие улыбки и советы немного дорисовать пейзаж.
Усте стало гадко и противно, как будто все это нарисовали не на Петрике, а на ней самой. Но она сдержалась. Спрятала лягушонка на дно, взяла пожитки и, ни слова не говоря, пересела на вторую парту к Резо. Резо, затравленно отъерзав сорок пять минут, быстренько переметнулся к Манухиной. Видно, не хотел привлекать к себе, даже случайно, острого экспериментаторского взгляда Игоря Бещева. И Устя осталась сидеть одна. А тут подоспели каникулы…
