А двадцать третьего июня в два часа дня Устя стояла у окна в одном из подъездов второго корпуса и сквозь пыльное стекло плюс слезы разглядывала оживленных, поджидающих автобус одноклассников. Поезд в Таллин отходил в шестнадцать десять. Так что скоро они должны были сниматься с места. А пока – кто копался в сумке, кто в жеребячьем восторге гонял по школьному стадиону, кто причесывался, кто просто топтался на крыльце; девчонки что-то жевали, то и дело вытаскивая это из кулька Ленки Обросимовой…
Нателла сидела на огромном рюкзаке в белоголубом спортивном костюме, раскачиваясь слегка, видно в такт какой-нибудь мелодии, которую всегда тихонько, почти неслышно напевала. Казалось, она и во сне напевает, да она и сама говорила, что ей часто снится музыка. Нателла своим напеванием была способна вывести из себя кого угодно. Даже дома не могли смириться с этой ее привычкой, особенно когда ей что-то говорили, а она слушала, но все же напевала! «Я отведу тебя к врачу!» – грозилась ее мама. А может, это и правда было необходимо – для них двоих – сходить к врачу, чтоб убедиться, что в следующий раз надо бы зайти в консерваторию. Но Нателкины родители лепили из нее будущего народнохозяйственника, потомственного специалиста по пушнине. Да она особенно и не сопротивлялась, видно решив, что меха, как таковые, не угрожают тайно плывущим сквозь нее мелодиям, а это – главное… Вот и теперь, сидя на рюкзаке, она баюкала себя какой-то мелодией, поглядывая время от времени на ворота, наверное поджидая Устю.
Устя жалела, что не позвонила ей с утра, не попрощалась. Не было на это сил. Она специально ушла пораньше – знала: Нателла сама будет звонить. В общем, получилось не очень! А теперь, вместо того чтоб с независимым видом пройти мимо школьной ограды – тут даже заходить не обязательно, можно действительно на деловой скорости, достаточно изящно проскочить это чертово место, махнув рукой, сумкой, кинув парочку обычных хелловых фраз, – так вот, вместо этого она торчит в чужом неуютном подъезде, вглядывается в пыльное окно, смертельно боясь, что кто-нибудь ее заметит.
И действительно, два-три раза Нателла взглянула в сторону окна, но как-то рассеянно, неопределенно. Но почти тут же взгляд ее перескакивал на что-то другое, так что конечно же она Устю не видела. И дело здесь было, пожалуй, даже не в близорукости. Она могла если и не увидеть, то, во всяком случае, почувствовать. А здесь ее интуиция подвела. Может быть, потому что на самом деле именно сегодня Нателле не очень хотелось, чтоб Устя приходила. Нателла была счастлива, как-то даже расслабленно счастлива, и не желала обуживать эту редкую радость сбывшегося необходимостью видеть чужое невезение и для приличия, ненадолго, но все же гасить себя. Как дорого подчас другим стоит наша естественность и откровенность! И кто же не прав: тот, кто не сдерживается, или тот, кто ее не выдерживает?
Совсем, казалось бы, недавно Нателла никуда не собиралась ехать, а Устя, наоборот, рвалась и абсолютно была уверена, что поездка состоится. Она думала о ней бесконечно! Во-первых, потому, что никуда дальше Подмосковья не ездила. Во-вторых, вообще хотелось какой-то мало-мальской самостоятельности.
Но наверное, когда чего-то безумно хочешь, это чаще всего не сбывается! Значит, желать и стремиться тоже надо «с умом». А как? Может быть, не попрошайничая у слепого рока, не заглядывая в его бездонные глаза с жалкой, отчаянной улыбкой? Желать надо, скорее всего, независимо. Забрасывая желание в будущее, как семечко в землю, оставляя в покое, пока не прорастет. А если все время разрывать и смотреть – не проклюнулся ли росток? – ясно, что получится. Конечно, это касается вещей, от человека почти или вообще не зависящих, как-то: выигрыш в лотерею, или стечение обстоятельств в пользу того-то, или удача в любви… Да мало ли! Там, где желание – выучить древнегреческий или накачать бугры на цыплячьих конечностях, – там мистика не товарищ! Там только ты сам себе и товарищ, и пряник, и кнут. Хотя и в первом случае нет никакой мистики, скорее – тренировка самообладания и терпения. И самоиронии, когда все в очередной раз с треском провалится! Раз провалится, два провалится, а в третий… Честное слово, в этом что-то есть! Не всё сразу, но кое-что в результате начинает сбываться, даже то, что не должно порой сбыться по законам житейской обычной логики.
А еще было в-третьих, из-за чего в основном Устя рвалась в эту поездку: в Эстонию ехал Бес. Ей странно было себе в этом признаваться, но это было очевидно не только для нее, а даже для Нателлы. Хотя именно Нателле этого знать не следовало.
Вот уж чего-чего, а такого от него никто не ожидал! Ему-то что там делать, каждый год разъезжающему с родителями то на Золотые Пески, то в Прагу, то еще куда… Его катали с детства, и для него это было так привычно, что он даже не хвастался. А те от силы две сотни, которые он мог там заработать, не делали для него погоды.
Теперь же для Усти все рушилось. Она оставалась в жарком городе, прикованная к дому, хоть и добровольно, – к кроватной фабрике, к проторенным, затоптанным, осточертевшим маршрутам прежнего существования. Не сбылось, не сбылось, не сбылось…
Она видела, как к школьным воротам подъехал автобус. Но невыносимо было смотреть, как все они, похватав рюкзаки и сумки, начнут рассаживаться и как автобус покатит в сторону вокзала.
Устя вышла из подъезда и… пошла к зубному врачу! Две боли – уже не боль, а выход из положения. Потом взяла сестренку из детского сада, выслушав при этом очередную жалобу воспитательницы – в этот раз, слава богу, ничего не разбила, а просто ела мыло – откусывала и плевалась… Она часа два погуляла с Валечкой, покатала ее на качелях в чужом дворе. Потом они зашли в «Диету» за молоком и около восьми вечера явились наконец домой. Не успели войти в дверь, как зазвонил телефон.
– Где ты была? Я искал тебя целый день… – услышала Устя Лешин голос.
4
«Вот так люди и уходят в монастырь – влюбляются в негодяев и ничего не могут с этим поделать. И начинают себя за это презирать. Потому что подлость, как ее ни оправдывай, остается подлостью!..» – записала бы Устя в своем дневнике, если б его вела. Но она не вела. Ведь искренний дневник – это ты сам, маленький и голый, зябко дрожащий на виду у всех. И даже если дневник спрятан надежно и уважение к тебе в твоем доме сильнее родственного любопытства, ты на виду у себя самого и в этом абсолютно беззащитен. Твоя память старается, расчищает завалы прошлых переживаний, прячет тяжелое, неприятное и в то же время с легким, лечебным подхалимажем подсовывает лучшие, светлые эпизоды биографии, а ты, наивно поверивший в ценность каждой собственно прожитой минуты, дотошно, скупердяйски собрав их все в толстой тетрадочке под красивой обложкой с картинкой, в один такой-то день нечаянно открываешь страницу и читаешь про себя такое… (если ты был откровенен, конечно), да, читаешь это и думаешь: «О господи, неужели про меня?! Бедняжка! Дурак! Подлец!» И все такое прочее про себя, чистого, умытого, обаятельного… Но что же делать, ведь иногда непереносимо в полнейшем молчании оставаться один на один в этой темной глубокой берлоге под названием «душа». Кого тогда звать, кого окликать: «Слышь, остановись! Скажи мне, только честно, кто я – нормальный добрый человек или уже злодей?..» «Как это – кого? А твои друзья?» – подскажут доброхоты. Друзья!.. Друзья, когда они есть, замечательно, а еще прекрасней, когда они мудры и добры одновременно! Но всегда ли так бывает? И потом, что друзья – камера хранения твоих баулов и чемоданов, набитых нерешенными проблемами? Им свои порой девать некуда… Вот и остается твое в тебе, даже высказанное, но непонятое, тоже остается в тебе и давит, и мучает, как острое воспаление, и не представляешь, как же его лечить.
