10 июня
"Э-э-эх, Венька, Венька! Хоть мне и горько признаться, а я в тебя потерял всякую веру.
В марте я просто-таки тобой восторгался, ожидал, что из тебя получится чуть ли не великий человек… В апреле как-то равнодушно к тебе относился, но все-таки надежды не терял…
А теперь… вообще махнул на тебя рукой… Гиблый ты человек, конченый…
Я думал, ты бросишь пить, а оказалось наоборот… Ты еще больше пьешь… Да и обстановка здесь дикая, на тебя влияет… Ты же здесь просто задыхаешься, Венька!
И зачем только ты от нас ушел… Вспомни-ка, как было все хорошо… весело… Тебе, наверное, сейчас кажется, что ты выбился куда-то в сторону и остановился на месте, а все остальные живут… им по-прежнему хорошо…
А ты все катишься вниз. Не знаю, когда же будет предел.
Э-э-эх, Венька, Венька! Сколько раз я тебе говорил, еще и в прошлом году: опомнись, Венька, опомнись! – ты все смеялся.
А теперь уже поздно".
Валерий С. 10/VI-57 г.
Дневник 11 июня – 16 ноября 1957 г.
Записки психопата. V (окончание)
11 июня
Меня похоронили на Ваганьковском кладбище.
И теперь я тщетно пытаюсь припомнить мелодию похоронного марша, которая проводила меня в землю.
Иногда мне кажется, будто марша и не было, и сопровождавшие гроб двигались неохотно, поминутно оборачивались, словно ожидали, что откуда-то сзади с минуты на минуту раздадутся рыдающие оркестровые звуки…
И не дождавшись, отступали, расходились…
Я был слишком мертв, чтобы выражать к этому отношение. Отчего-то думалось, что равнодушие к удаляющемуся гробу было следствием тягостной, непрекращающейся тишины.
До сих пор всем им движение времени представлялось как движение вечных, сменяющих друг друга мелодий.
А теперь…
Тишина словно оглушила сопровождавших. И самому мне казалось, будто гроб остановился вместе с временем.
Остановился и тяжестью всеобщей пустоты "захватил" мне дыхание…
Стало душно…
А сверху на крышку гроба что-то падало… сыпалось через щель между досками… не нарушая тишины…
Я словно чувствовал шуршание песка и ритмические удары по кровле моего последнего приюта. И – может быть, это была просто фантазия оглушенного человека, – но скупые и однообразные звуки преображались для меня в дивную мелодию.
Может, те, что стояли наверху, не слышали ее, хотя сами и извлекали ее из тишины… но для человека, у которого каждое психологическое состояние сопровождалось и выражалось внутренней музыкой, любое нарушение душной тишины может казаться музыкальным аккордом… тем более, что тишина для него вечна…
И у него даже отнята способность вспоминать, хотя воспоминания должны были бы стать единственным его уделом…
Несправедливость эта меня не тревожила.
Я напрягал свои чувства, вслушивался, словно бы я и не потерял способности вслушиваться во что-нибудь, кроме своей глухоты…
Я знал, что это не стук и не шелест песка… а самая удивительная из всех мелодий – тишина…
Но я уже ничего не слышал.
14 июня
Ну, какая может быть скорбь?..
Если даже я и "скорблю", предположим, так не должен же я путем выражения той же самой "скорби" хвастаться своей полнотой душевной!
Заметьте – я совершенно нормальный! Но величайшее удовольствие для меня – жалость по поводу того, что былое "не будет". И если скорбь доставляет мне удовольствие, почему же я должен видеть плохое в смерти своих близких?
"Скорбеть" по умершему для меня значит просто жалеть о том, что жизнь человека, смертию доставившего мне "скорбную радость", оборвалась этой же самой смертью. Стало быть, я жалею только о том, что мне приходится жалеть. Я сам вызываю жалость – и если бы я не черпал в ней наслаждение, она была бы мне не нужна, и, следовательно, ее не было бы.
"Скорбящий" по поводу смерти кого бы то ни было, я гораздо более жалею себя, чем умершего. Я разговаривал с покойником, слышал, видел его; мои восприятия, им заполненные, – часть моего существования. Потому в смерти его я вижу утрату собственную.
Смерть человека постороннего точно так же может вызвать сожаление – но будет искренним оно только в том случае, если жалеющий "встанет в положение" умирающего или осиротелых чадушек его. Стало быть, единственным объектом моей жалости могу быть только я сам.
Смерть человека, тем более близкого мне, – лишний предлог для того, чтобы доставить себе радость слезной жалостию к самому себе.
Еще раз заметьте – я совершенно нормальный! Но для чего я на людях буду выражать свою жалость, если это будет восприниматься просто как хвастовство тем, что я позволяю себе слишком много удовольствий!
16 июня
"Капризная Tyche"
[4] слишком ко мне благосклонна, в том смысле хотя бы, что никогда не оставляет меня.
Игривость ее заходит иногда слишком далеко.
Мне посчастливилось, например, уйти из университета вовремя только потому, что книжные ларьки в г. Кировске в 3 часа пополудни закрываются на обеденный перерыв. Совершенно без преувеличения.
Больше того – если бы они, эти ларьки, закрывались бы по пятницам на замок, мне никогда бы не пришлось даже покидать Хибинские горы. 30 апреля прошлого года не считается днем моей безвременной кончины только потому, что красный уголок черемушкинского общежития был этим вечером в запустении. Был же он в запустении в силу того обстоятельства, что буфет пополнился в тот день двумя ящиками первоклассных сарделек. Обстоятельство, внешне прозаическое, избавило меня от траго-романтической смерти.
Но с тех пор, в минуты крайнего пессимизма, острие моего негодования направляется на расторопность всех без исключения буфетчиц, виновных в продолжении моего тягостного существования.
Это еще не все. Если бы утром 3-го мая прошлого года в программу радио-концерта была бы внесена одна маленькая поправка, мне пришлось бы краснеть вплоть до февраля нынешнего года.
Если бы в феврале был более лукав бухгалтер нашего треста, мне понадобилось бы в тот же день лечь, не раздеваясь.
Мало того – отец мой скончался именно в июне только потому, что Шаболовка не залита асфальтом. Как это ни фантастично – но это действительно так.
И если бы стромынские туалеты были расположены не в местах общественного просмотра газет – у меня никогда не хватило бы духу начинать свои "Записки" и, следовательно, жаловаться на капризы могущественной богини случая!
Что уж там наполеоновский насморк!
