"Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов" (единственное, что можно сказать по поводу будущего моего существования).
23 октября
Накануне дня своего рождения приветствую проблески жизни в святом для меня чреве. Преклоняюсь перед "очаровательной стыдливостью" будущей матери Антонины Мартыновой.
24 октября
Я – все.
Я – маленький мальчик, замурованный в пирамиде. Ползающий по полу в поисках маленькой щели.
Я – оренбургский генерал-губернатор, стреляющий из мортиры по звездам.
Я – мочка левого уха Людовика Восемнадцатого.
Я – сумма двух смертоносных орудий в социалистическом гербе. Меня обрамляют колосья.
Слово "зачем" – это тоже я.
Я – это переход через Рубикон, это лучшие витрины в Краснопресненском универмаге, это воинственность, соединенная с легкой простудой.
Я – это белые пятна на географических картах.
Надо мной смеялись афинские аристократы. Меня настраивали на программу Московского радио. Меня подавали с соусом к столу мадам Дезульер.
В меня десять минут целился Феликс Дзержинский, – и все-таки промахнулся.
Мною удобряли земельные участки в районе города Исфагань и называли это комплексной механизацией, радостью освобожденного труда и еще чем-то, чего я не мог уже расслышать.
Знаменитый водевилист Боборыкин обмакивал в меня перо, а современные пролетарии натирают меня наждачной бумагой.
Я – крохотный нейтрон в атоме сталинской пепельницы.
Я изымаю вселенную из-под ногтей своих.
25 октября
"Ничего такого особенного не было. Какой там духовой оркестр! Если бы не Маруськи Перевозчиковой муж, мы бы, наверно, и лошади не достали. А он и гроб сделал сам, с ее сестрицы денег на могилу потребовал.
Я даже мать приглашал хоронить – так она потом весь день на меня кричала. И тебя потом обзывала, ревела всю ночь. А ее – и "паскудой" и по-всякому…
Я бы, говорит, ей в морду плюнула в мертвую… Как будто это она и виновата, что ты запьянствовал и бросил учиться…
И вообще, мало народу было. Кроме меня, наверно, человек десять. И лошадь – какая-то кляча, все время спотыкалась; полтретьего только доплелись, а там фонарей почти нет, темнота… да еще буран к вечеру поднялся…
Могилу заново пришлось разгребать…
А она – ничего, все такая же, только уж слишком белая какая-то. И снег – просто падает на лицо и не тает. Такая смирная, даже на себя не похожа. Я смотрел, смотрел, так даже влюбился. Ну, чего ты смеешься, честное слово, влюбился… И все время тебя вспоминали".
Борис Ер.
27 октября
Странные люди, эти Мартыновы! Даже там, где нужно всего-навсего вмешательство милиции, они взывают к небу! Я говорил им, а они не понимали, что это нелепо.
Потому-то я решил удалиться.
Но удалился не сразу. Ровно полмесяца еще устрашал их с порога "ужасами правосудия". А они смеялись и про себя называли меня трусом.
Как им угодно! Я же говорил, что это чрезвычайно странные люди…
Они никак не могли представить себя в положении подсудимых и калек… А ребенок?.. Что же будет с ребенком?.. Ведь не обязан же он отвечать за буйство своего родителя!
Александра Мартынова действительно так выражалась. "Поклонники" утешали ее: вашему супругу за колючей проволокой гораздо приятнее… к тому же сбылись ваши давешние мечтания… начало нравственной свободы… а стало быть, пружинный матрас и жизненные утехи… фу, как очаровательно, Сашенька…
Сашенька казалась неутешной. Она одна виновата… Она и не предполагала… Супруг вернется через три года и зарежет ее… Это уже ясно, как день… А в этих благодетелях совершенно нет сострадания… Тянутся к матрасу… точно клопы… Ух, как она их ненавидит!
Она даже ножкой притопнет – вот как она их ненавидит!
Все это слишком уж было чувствительно. И я решил "удалиться".
Несколько странно смотрел на косы и "вдовьи" плечи: ничего не поделаешь… раз виноваты, так уж, конечно, виноваты… да нет, не холодно, а то там у вас – "поклонники", духота… во-о-от, видите, как хорошо, – даже заулыбались оба… а он-таки вас прирежет… и вообще эта самая жизнь – вещь недурная… ну, что вы, непременно ее, мы даже имя вместе изобрели… это даже в некоторой степени знаменательно… будущее вашей фамилии…
Да ну вас, не люблю это я что-то трогательное… Помните, как-то в июнь – под дождем смеялись и очаровательный сосок… В общей сложности – пятьдесят лет… а подставляли грудь, словно… И вообще – слишком уж веселая вещь, этот "июнь"… А что касается супруга – так этого вам никто не простит… И поделом… Читайте "Евангелие"… дочь, непременно дочь!.. Прощайте…
31 октября
Незаметно смиряюсь.
Раньше меня обнадеживала довольно странная вещь: мне почему-то казалось, что в пятьдесят седьмом году не может быть никакой осени… Вчерашний день убедил-таки меня, что так оно и есть…
Я как будто задремал…
Проводил аплодисментами все происшедшее, а вызывать на бис не собираюсь…
1 ноября
"Сегодня случилось одно незабываемое событие. Тот самый Ерофеев, который всегда приходил в нашу комнату, пришел немножко пьяный и взялся рассуждать. Все, которые у меня сидели, человек десять, стали смеяться над его идейками и спорить. Я, конечно, не принимал никакого участия, а только слушал… А потом, когда все разошлись, я долго не мог заснуть. Переворачивался с боку на бок и все думал и думал: "Ну, для чего я живу, для чего это я переворачиваюсь?" Повторял до двух часов ночи все, что я услышал, и про себя смеялся… В конце концов, не смог улежать и вот теперь на кухне пишу дневник. Теперь я уже знаю свою цель: я не буду, как другие, слепо подражать Ерофееву, но буду читать, читать и читать. Это для меня теперь самое главное. И все, что я смогу сделать в этом деле, о котором говорил Ерофеев, я все сделаю. Но для этого – читать". ("Дневник" В. Я., 15-е окт.)
"…я немного сошелся с Ерофеевым; я и раньше много о нем слышал от Кузнецова, но он превзошел все мои ожидания. Все его разглагольствования я хоть разбить и не могу, но я чувствую, что все это не по мне. А когда он играл вторую сонату, то слушал с удовольствием. А ведь раньше я ничего не понимал…" ("Дневник" Мих. Мир., 3-е окт.)
"Если он серьезно говорит, что у меня есть талант, то этим я обязан только ему. Если бы игра судьбы не занесла этого непонятного человека в нашу среду, вряд ли я бы стал писать…" "…и мне не понравилось только то, что, когда начался серьезный спор между "вольнодумцами" и "благонамеренными", Венедикт, от которого мы все ожидали решительного слова, все свел к какой-то шутке…" "…боюсь, что, когда Венедикт уедет, будет все то же самое; и я буду тем же самым…" ("Дневник" В. Гл., 8, 8, 24 сент.)
