Он понимающе кивает. Молчаливый, серьезный, до сих пор бледный, но все равно симпатичный. Энни прежде не встречались те, кто бы светился настолько ярко, чудными радужными переливами. Те, кто бы тоже знал, каково это – видеть больше, чем другие. Она зачарованно смотрит на теплые всполохи над его головой, опускает взгляд ниже. Волосы даже на вид жесткие, непокорные. Тянет протянуть руку и потрогать, а потом провести пальцем по лбу, разглаживая суровую складку между бровями… Ой…
Картинка пропала внезапно. Шумела река, внутри дрожало что-то светлое и печальное. Не мое. Я тряхнула головой, рядом легко колыхнулся воздух, будто вздох, шорох устремился назад. Осторожно пошла за ним, за ускользающими образами, отголосками чужих чувств. По висящему как ни в чем не бывало мосту, по тропинке. Заросли расплывались словно в дурном сне, хрустели, хоть их никто и не трогал, скалились обрубками веток.
Отпустило у излучины. По небу растекался чернильный дым, клубясь и откусывая чистую синь, взлохмаченные волны накатывали на берег, вскипали пеной у изножья валунов и с шипением убирались обратно. Я осторожно села на нагретую россыпь мелких камней, закрыла глаза. В лицо дул ветер, принося теплые брызги, издалека доносился треск пожара и гомон встревоженных птиц. Паутина обволокла коконом, впилась в разум.
Энни было семнадцать. В экспедицию ее взял дед – чудак, сумасшедший исследователь и тайный позор респектабельной семьи: ни должности, ни почестей, одни старые черепки по дому. Все твердили – опасно, но родители отпустили дочь с плохо скрытым облегчением. Девочка «с заскоками», знает многое наперед до того, как скажешь, может смотреть в одну точку часами. Пусть едет, дома без нее спокойнее, да и соседи уже косятся подозрительно. Деда Энни любила, он единственный не считал ее ненормальной, не замечал странностей, сам был не от мира сего. Путешествие в джунгли представлялось ей волшебным приключением, а выяснилось – будешь глазеть по сторонам, под рубашку заползет какая-нибудь дрянь, или вообще сожрет. Постоянно пот ручьем, и все чешется. Но она привыкла – к москитам, жаре, осторожности, хижине с отгороженной для нее крохотной комнаткой, москитным сеткам вместо занавесок на окнах, аборигенам по соседству, вечному копанию в руинах. Даже к обезьянам. Шумным, широконосым, непуганым. К ревунам, душераздирающе вопящим по утрам и вечерам, к крошечным вертлявым мармозеткам, к вороватым нахальным саймири – хватают все, что смогут поднять. Однажды книгу умудрились затащить на дерево. Долго ругались между собой, царапали обложку, кусали со всех сторон. Потом разочаровались, бросили вниз и умчались пестрой стайкой. Дед смеялся, говорил, что после экспедиций все становятся чертовски аккуратными, не бросают вещи где попало.
А потом приехал он. Последним, когда в джунглях жить оставалось всего два месяца. Помощник археолога, молодой, удивительно сияющий, по слухам, оббивший кучу порогов, чтобы попасть к ним. Дэнис… Знал бы он заранее, что как доберется, свалится в лихорадке и едва не умрет… И все потому, что за ним ухаживал никчемный ассистент деда! Ей не позволили, вспомнив о приличиях, хотя какие могут быть приличия, когда больной в беспамятстве. А этот сам вызвался, и все обрадовались. Еще бы. На раскопки его не пускали с тех пор, как он что-то ценное раздавил, стряпать не умел, даже костер толком разжечь не мог. Когда новенькому стало совсем плохо, дед сдался. Теперь Энни часами сидела у постели больного. Он то метался в жару, то дрожал от озноба, его сияние было прерывистым, слабым. Несколько раз настолько слабым, что она испуганно подносила зеркальце к растрескавшимся губам – жив ли? Вливала воду с ложечки, поила порошками, прикладывала прохладную ладонь к пылающему лбу – так сияние становилось ровным, тихим, спокойным – и молилась, молилась… По ночам снилось, что Дэн очнулся, поправился, и можно сказать наконец – привет… Когда это произошло, он ответил не сразу, смотрел на нее долго и странно, не отрываясь. Будто именно ее и искал в джунглях. Думать так было, конечно, глупо, но… приятно.
Ей нравилось в нем все. Густые жесткие волосы, крутой лоб, упрямый подбородок с ямочкой, глаза – синие, когда спокоен, и темно-серые, почти черные, когда злится. Ох уж эти глаза… Его неторопливая речь, словно он взвешивает каждое слово, привычка постоянно хмурить брови, отчего между ними образовывалась складочка. Он почти не улыбался, но когда улыбался… У Энни сразу сердце обрывалось куда-то вниз и сладко ныло в груди. Ей нравилось говорить с ним, и нравилось молчать. Просто молчать, совсем не заботясь, чем заполнить неловкую паузу, потому что не было неловкости, только спокойствие и умиротворенность. И самое главное – он ее понимал. Их объединяло нечто большее, что никто был не в силах ни постичь, ни отнять, ни разрушить. Невидимые для остальных жаркие волны в воздухе, пойманные чужие чувства. Особый свет – дар или проклятие? Энни задала этот вопрос Дэну. Тот долго не отвечал, а потом буркнул, что не знает и целый день на нее сердился. В то место, похожее на придуманный во сне мир, его зазвать тоже не получилось, ну никак…
Она читала ему своего любимого Байрона, прикрывая платком отпечатки обезьяньих зубов на обложке, он учил ее бросать камешки. Маленькие плоские камешки, что прыгают по воде. Его теплое дыхание касалось затылка, у нее мутилось в голове и дрожали коленки, а камушки сыпались из рук.
Как-то раз Дэн принес в хижину медальон. Старый и ржавый медальон с огрызком цепочки, откопанный им в развалинах. Все столпились и рассматривали, дед благоговейно ахал, говорил, что это, пожалуй, самая ценная вещь, найденная экспедицией, сыпал древними датами и историей. Дедов ассистент трогал пальцем и завистливо вздыхал. А Дэн взял и протянул медальон ей… Энни ревниво сжала тогда ладонь, скрывая кругляш от жадных чужих глаз. Ей было наплевать на историю, ценность и даты – это был его подарок! Ассистент долго таскался следом, предлагал деньги, а пару раз она застала его, роющимся в ее вещах. Дурак! Она носила медальон на груди, под платьем, и твердо верила, что он принесет ей счастье.
Долгие вылазки вглубь джунглей, когда деревья смыкались так плотно, что казалось обратной дороги нет, заблудились, непонятные шорохи, звуки… Она не боялась, вот ни капельки. Даже того жуткого подвесного моста. Когда Энни увидела его в первый раз, то села на землю и сказала, что лучше останется здесь навсегда. Проводники, члены экспедиции – все уже были на той стороне ущелья, а она никак не могла себя заставить ступить на шаткие доски. Дед суетился рядом, уговаривал, успокаивал. Энни все-таки справилась. Шаг за шагом, зажмурив глаза, судорожно вцепившись в веревку и подвывая от ужаса. А с Дэном другое дело. Они стояли на самой середине, над пропастью. Ветер трепал волосы, скрипел качающийся мост, внизу пенно ревела вода. И ничего! Страха не было, только закипающий где-то внутри восторг. На обратном пути, у излучины их догнала туча, крупные капли полетели с потемневшего неба, забулькали по воде. Дэн схватил ее за руку и затащил под ближайшее дерево. Вовремя – хлынувший ливень проглотил весь мир вокруг. Под низкой плотной кроной было темно и сухо, с волос стекали ручейки, под промокшей тканью платья четко проступил медальон. Ладонь Энни по-прежнему сжимали сильные пальцы, от Дэна ощутимо тянуло жаром. Он дрожал, хотя руки были холодными. Не дай бог, лихорадка вернулась…
