И тогда Тис сделал то, что мог сделать. То, что сделал на Бейнской заветри, когда еще незнакомый ужас подступил к нему так же близко. Он накинул на себя уже знакомую пелену и снова обратился в тот же самый валун, что исчез из выдавленной им за годы ямы возле заброшенной кузницы. Но в этот раз не было ни тяжелой поступи убийц, подходивших и со стороны сожженного поселка, и со стороны реки, ни холодного ветра, ни грубого окрика высокого воина Файпа, вместе с которым шли его брат и сестра:
– Не обнажай меч против родни, Глик. Я не прощу этого. Порченая баба не стоит братской распри. К тому же ты не воин. Верни нож, и мы поговорим обо всем.
– Оставь нас в покое, и тебе не придется пожалеть о том, что я обнажу меч, – ответил его названный отец.
– Верни нож, поганец! – зашипела словно ошпаренная змея Алаин. – Бабу твою я все равно убью!
– Не видать вам ножа, поганая семейка, – ответил его названный отец. – У меня его уже нет.
– Никогда не верь на слово, – засмеялся Дейк. – Вперед, воины. Глик сам выбрал свою судьбу. Добро бы еще по большой взаимной любви. Но уж как вышло, так и вышло. Главное – найти нож. И поосторожнее с девкой, она очень опасна. И она вовсе не его, Алаин, вовсе не его…
В этот раз было другое. Самое раннее, что Тис помнил. Равнина. Она покачивалась и тянулась и вправо, и влево, и вдаль до горизонта, или она и была горизонтом, и островки леса, которые порой застилали его, быстро заканчивались, и снова начиналась равнина, и он мог только смотреть на нее, но, наверное, иногда засыпал, потому что она была то серой, то зеленой, то желтой, то белой. Где-то внизу поскрипывали колеса, впереди – всхрапывала лошадь, или она всхрапывала внизу, и он сам то хотел есть, то не хотел, то плакал из-за неудобств и младенческого недомогания, то радовался чему-то, и тихий голос матери журчал, выводя какую-то мелодию, правда, слова были незнакомыми. Все слова были незнакомыми, хотя они и складывались во что-то и явно имели смысл, но этот смысл ускользал от него. Ускользал даже теперь, когда он вспоминал едва ли не каждый звук. Крик ночной птицы, потрескивание костра, нудное гудение ночного гнуса, шелест материнской руки, смахивающей с его щеки комара. И голос. Голос, который со временем стал произносить понятные слова, хотя они, эти слова, отличались от тех, что звучали в том тихом напеве.
Еще Тис помнил, что мать и отец почти никогда не говорили друг с другом. Потом, когда он стал понимать слова, он уже привык к этому. Он даже думал, что так и нужно передавать то, что хочешь кому-то сказать; произносить это чуть в сторону, не дожидаясь ни кивка, ни отзвука, как это делал Глик, или напевать это или рассказывать, баюкая младенца, как это делала Мэтт. Во всяком случае те, кого он считал родителями, делали именно так. И этот странный обмен словами порой прерывался на день или два, чтобы продолжиться с оборванного места внезапно или у костра, или на ходу, или сквозь сон, или еще каким-то образом. Но в тот вечер стена между ними была тонка.
– Ничего не будет, – шептал чуть слышно голос матери. – Можно услышать, как ребенок назовет чужого человека отцом. Можно привязать его к себе. Тем проще, чем меньше стараний к этому прилагаешь. Можно даже свыкнуться с неизбежным. Но все равно ничего не будет. Не может быть. Не стоило ломать собственную жизнь. Я должна была умереть там, где ты меня освобождал. Умереть вместе с этим семенем. До его рождения.
– Устрою и уйду, – бормотал, переодевая Тиса, Глик. – Устрою тебя вместе с этим семенем, из которого проклюнулся отличный мальчишка. Найду тихое место, удостоверюсь, что ничто не грозит, и оставлю. На первое время монета есть, а позже принесу еще. Главное, укрыться надежнее. Спрятаться.
– Нет такого места, где можно было бы спрятаться от убийц Очага, – отвечала Мэтт, бросая очищенные клубни в котел. – Нет такого места, где можно было бы укрыться от колдунов Черного Круга. К тому же не нужно было брать этот нож. Не нужно. Не стоило тягаться с богами.
– Оставь я этот нож, давно бы уже они нас нашли, – отходил от костра к лошадям Глик. – Капля крови любого из моего рода – и считай, что неразрывная нить брошена с берега на берег. Нас тоже учили колдовству. Связь ножа с тем, на кого показывает кровь, нельзя прервать. Она сильнее любой магии, потому что бог сильнее любого мага. Мы в безопасности лишь до тех пор, пока нож у нас. Пока он у нас и укрыт. Стоит ему дать силу, мои родственнички куда хочешь доберутся и порежут нас на куски.
– Я уже порезана на куски, – ежилась у костра, прижимала к себе Тиса Мэтт. – В тот миг была порезана, когда колдуны встали вокруг нашего дома. Когда магия сгустилась над ним. Когда смерть настигла наших соседей. Когда стали вязать и грузить на повозки моих одурманенных родных. И хотя черная магия должна была усыпить меня, я все слышала. Я одна слышала. Они ведь не за мной приходили.
– Того, за чем они приходили, они не нашли, – присел не напротив, но и не рядом Глик. – В твоем селении этого не оказалось, а где оно спрятано, узнать не удалось. И пытки не помогли. Дейк говорил, что Алаин словно взбесилась. Он сказал, что она кому-то обещала то, что хранилось в твоем доме, но не сдержала обещания.
– Какое мне дело до чужих обещаний? – спросила у черного неба Мэтт.
– Никакого, – проговорил Глик. – Конечно, если не числить их причиной собственных бед. Но я подозреваю, что не получив эту ценность, Алаин потеряла ценность куда большую. Свою дочь Фану.
– Какая может быть связь между чужой ценностью и собственной дочерью? – продолжила говорить с небом Мэтт.
– Прямая… – прошептал Глик. – Назначенная. Условленная. Определенная соглашением. Порой само дитя становится залогом. Его зачатие – частью договора. Рождение – другой частью. Оплата – третьей. И если договоренность не выполняется, плод изымается. Я вовсе не оправдываю Алаин. С ее стороны было великой самонадеянностью торговаться с тем, с кем нельзя торговаться, кто бы ее к этому ни вынудил, да еще обещать неисполнимое, я, правда, не думаю, что у нее был выбор, но… тебе не стоило плевать ей в лицо. У нее забрали дочь, и она обезумела. Она не простит этого плевка.
– У меня забрали все, – ответила Мэтт. – Мой дом уничтожен. Мои близкие запытаны насмерть. Моя плоть истерзана. Мое лоно осквернено. Мое дитя – вечное напоминание о моей боли. Смерть следует за мной неотступно. И мне все равно, чего лишилась твоя сестра. Ее прощение мне не нужно. Я ни с кем сделку не заключала. Ни по своей воле, ни по чужой. И зарок не плевать в лицо поганой твари я тоже на себя не брала. А та великая ценность, ради которой все это было ею сотворено, была унесена из моего дома еще до моего рождения. Я не знаю, где она.
– Я не хочу ничего знать об этом, – медленно проговорил Глик. – Ни имени этой ценности, ни ее истории, ни ее места. Все, что можно передать словами, все можно извлечь из человека. Тем или иным способом. Я не должен этого знать.
– Я это почувствовала на себе, – прошептала Мэтт. – И мои близкие тоже это ощутили. Но ни из меня, ни из них твои братья и твоя сестра ничего извлечь не смогли.
