Виктор отправился со мной и помог мне сесть в лодку. Дорога была мучительна; лодка покачивалась на волнах, и моя головная боль с каждой секундой усиливалась. Я могла бы поклясться, что из каждого окна в Женеве, мимо которого мы проезжали, выглядывают лица, желающие посмотреть, как Жюстина расплачивается за преступление, которого не могла совершить. Мне хотелось швырять в окна камни. Срывать с подоконников ящики со лживыми пестрыми цветами. Мне хотелось сжечь весь город дотла. Неужели они не видят, что она невиновна?
Как она могла взять на себя вину?
Добравшись наконец до камеры Жюстины, мы обнаружили ее в печальном состоянии. На ней было черное траурное платье, а каштановые волосы, которые она всегда тщательно причесывала, спутанной массой падали на плечи. Она лежала на соломенном тюфяке, а ее лодыжки и запястья были скованы длинными цепями.
– Жюстина! – воскликнула я.
В ту же секунду она поднялась и кинулась мне в ноги. Я упала на холодный каменный пол и прижала ее к себе. Я гладила ее по волосам, путаясь пальцами в колтунах.
– Зачем, Жюстина? Зачем ты призналась?
– Простите меня. Я знала, что вам будет больно, и мне очень, очень жаль. Но я должна была это сделать.
– Но почему?
– Исповедник… он находился здесь постоянно, когда я была не в суде, не отставал от меня ни на секунду, грозился, выкрикивал вещи, которые говорила моя мать. За меня некому было заступиться. В отчаянии я начала думать, что мать все это время была права. Что я порождение дьявола, что я обречена на адские муки. Исповедник сказал, что если я не признаюсь в преступлении, то меня отлучат от церкви, а моя душа вечно будет гореть в аду! Он сказал, что мой единственный шанс – получить прощение Господа. И я призналась. Это была ложь – единственный грех, который лежит на моей душе. Чтобы спастись от вечных мук, я совершила единственное в своей жизни преступление. О, Элизабет! Элизабет, простите меня, – всхлипнула она, и я обняла ее крепче.
– Виктор, – сказала я, поднимая голову. – Ее признание не может иметь силы, это же очевидно.
Он стоял спиной, чтобы нам не мешать. Не поворачивая головы, он негромко ответил:
– Мне очень жаль. Здесь уже ничего не поделаешь.
– Тогда я буду бороться! Я сделаю все, что необходимо! Я не позволю им тебя повесить. Слышишь меня, Жюстина?
Она немного успокоилась и подняла лицо. Щеки ее были исчерчены дорожками слез, но глаза смотрели ясно.
– Я не боюсь смерти. Я не хочу жить в мире, где дьявол безнаказанно забирает таких совершенных, прекрасных и невинных созданий. Наверное, так будет лучше – я отправлюсь к моему милому Уильяму, чтобы ему не было одиноко.
Моя душа горела от ее нелепого смирения. Она была настолько убеждена в собственной порочности, что признала за собой вину ради блага какой-то неуловимой души!
Я потеряю Жюстину ни за что. Потеряю единственного человека, которого я пыталась спасти за свою жизнь, полную эгоистичных попыток устроить собственное будущее. Единственного человека, которого я любила потому, что она делала меня счастливой, а не потому, что от нее зависело мое благополучие. И теперь ей предстояло умереть, потому что я решила помочь ей в тот день на улицах Женевы.
– Я не могу жить в этом мире страданий, – сказала я, чувствуя, как слова царапают горло.
– Нет! – Жюстина взяла мое лицо в ладони, и холодные оковы скользнули по моим скулам. – Милая, дорогая Элизабет. Моя любовь. Моя единственная подруга. Живите и будьте счастливы. Окажите мне эту услугу. Если вы хотите почтить мою память, живите той жизнью, которой я для вас хотела и которой вы заслуживаете.
Я не заслуживала ничего подобного.
– Нам пора. – Виктор кивнул на замершего в ожидании тюремщика.
– Нет, – прорычала я.
– Идите. – Жюстина, улыбаясь, отступила на шаг. Луч света из окошка упал на нее и осветил ее со спины, придавая ей сходство с ангелом, которым она всегда для меня была. – Я не боюсь. Пожалуйста, не приходите завтра. Я не хочу, чтобы вы это видели. Обещайте.
– Обещаю, что я не позволю этому случиться. Я их остановлю.
Жюстина задрожала.
– Пожалуйста. Это все, чего я прошу. Пожалуйста, обещайте, что не придете на казнь.
– Казни не будет. – Я не хотела давать ей этого обещания; я не могла этого обещать. Сделав это, я тем самым принимала тот факт, что это произойдет. Я не могла этого сделать. Но боль и страстная мольба на лице Жюстины были так сильны, что я не сумела ей отказать.
– Обещаю, – прошептала я.
– Спасибо. Вы спасли меня.
Она улыбнулась, и я, то и дело оглядываясь, вышла из камеры вслед за Виктором и охранником. Наконец мы свернули за угол, и мой ангел пропал из виду.
В суде меня не стали слушать.
Судья Франкенштейн не стал вмешиваться.
Волнение мое было столь велико, что на следующее утро Франкенштейны переправились на другой берег двумя лодками, чтобы я не могла добраться до города и совершить какой-нибудь «достойный сожаления» поступок. Виктор хотел было остаться со мной, но я закричала, что если он не может ее спасти, то он должен быть там. Если они не могли ее спасти, они должны были стать свидетелями ее гибели.
***
Я была одна.
Я добрела до самой воды и упала на колени. Потом я подняла лицо к небесам и закричала. Я кричала, выпуская наружу всю свою ярость, отчаяние и невыносимое одиночество.
Где-то рядом на мой крик ответило какое-то существо. Я была не одна. В том, втором крике звучало раздирающее душу чувство утраты, от которого у меня перехватило дыхание.
Я свернулась в клубок и зарыдала, и плакала, пока не потеряла сознание.
Глава шестнадцатая
Прощай, надежда
Всю следующую неделю я была погружена в пучину скорби. Я не хотела никого видеть, ни с кем не разговаривала. Я ненавидела всех за то, что они живы, а Жюстина мертва. За то, что они, мужчины, не сумели ее спасти.
Смерть Уильяма была трагедией.
Смерть Жюстины была насмешкой.
Когда я наконец вышла из комнаты, достаточно восстановившись для того, чтобы по крайней мере сделать вид, будто я не испытываю ненависть к каждому из обитателей этого дома, то обнаружила, что Эрнест собирает вещи.
– Куда ты едешь? – спросила я, хотя мне было все равно.
– В Париж, учиться. Отец считает, что мне лучше уехать на какое-то время.
У него задрожала губа, как будто он с трудом сдерживал страх. В таком юном возрасте он потерял так много – мать, младшего брата, а теперь и гувернантку, которую любил и которой доверял. Мне хотелось утешить его, в очередной раз сказать, что она была невиновна, но я сомневалась, что это поможет. Он мог или злиться на предполагаемое предательство той, кому доверял, или страдать от предательства целого мира, неспособного защитить Жюстину в ее невиновности.
