— Что? — вместо приветствия спросил Марсель, считавший здоровяка своим другом и поэтому предпочитавший не допускать недомолвок между ними.
— Вы посмотрите на него, люди добрые! — мужик обратился к воображаемой аудитории и, прищурившись, смерил собеседника сердитым взглядом. — Еще спрашиваешь?
— Не понимаю, о чем ты.
— А с урумом кто собрался без меня задружиться? Не стыдно? Я-то, дурак, всюду его за собой таскаю. Если что любопытное происходит — сразу за ним бегу. А он? Тьфу, одним словом.
— Во-первых, не с урумом, а с греком, — начал историк, но Курьян его перебил:
— А по мне хоть мавром его назови, а все равно обидно и не по-людски.
— Во-вторых, — Марсель не обратил на это замечание никакого внимания, — я сам только что узнал о нем вот от него.
Мефодий, на которого теперь смотрели две пары глаз, растерянно развел руками:
— Чего? Меня Михайло послал, велел Баламошку привести. О тебе, Курьян, ничего сказано не было.
— Ах, вот оно что, — лицо мужика вытянулось, и он с извиняющимся видом взглянул на друга. — Ну, не сердись, брат. Поторопился.
— Ладно, — кивнул Марсель. — Пойдем, что ли, узнаем, что там наш староста задумал.
Оказавшись в избе, мужикам предстала такая картина: Михайло с важным видом сидел на лавке, а вокруг него, подперев подбородки руками, восседали самые опытные и уважаемые жители селища. Картина маслом, усмехнулся про себя Марсель, здесь письмо турецкому султану сочиняется, не меньше.
— Здорово, — он поприветствовал присутствующих и обратился к хозяину. — Что нового, Михайло? Вижу, дело важное.
— Ох, и не говори, — вздохнул староста, приглашая гостей присесть. — Как снег на голову этот грек свалился.
— Кто таков?
— Да кто его разберет. Вчера дружинник от самого князя прискакал, говорит: делай, что хочешь, а чтобы посланник этот доволен остался.
— А что ж он в Витачове не переночует? Там вроде и условия получше, да и стены, как-никак, имеются.
— Все это так, но ты же знаешь тамошнего воеводу. Самодур знатный. К тому же очень нетерпим ко всяким иноверцам.
— А грек этот?..
— Он самый и есть. Дружинник тот мне по секрету сказал, что он нашего князя будет склонять в свою веру. А ты Владимира знаешь — он в последнее время сам не свой, все старается выше головы прыгнуть и всех под себя подмять.
— Не слышал.
— Ну, как же. Истуканов понаставил в Киеве. Перун теперь у него главный самый. Голова серебряная, а усы — из чистого золота. Я сам не видел, но люди так рассказывают. Я против Перуна, конечно, ничего не имею — он бог сильный, уважаемый, но нехорошо его выше самого Рода ставить. Только это между нами.
— Да, конечно… Постой. Так Владимир, говоришь, реформу провел? А какой у нас нынче год?
— Да вроде вчера еще был…
— Да, знаю, шесть тысяч четыреста девяносто шестой. Значит…
Прикинув в уме разницу, он присвистнул:
— Эге, брат, да у нас здесь намечается кое-что интересное.
— Что? — насторожился Михайло.
— Да так, — неопределенно махнул рукой Марсель. — На твоем месте я бы не стал сильно беспокоиться о том, угодишь ли ты страннику этому или нет. У него совсем другие цели и задачи. Обеспечь ему хороший стол и мягкую постель, этого будет вполне достаточно.
— А беседы?
— Ну, а беседы — это уже мое дело. Когда, говоришь, прибудет твой грек?
— На закате обещался.
— Кириллом зовут?
— Кажется, так. А ты откуда знаешь?
— Это совершенно не важно, — историк улыбнулся хозяину и поднялся. — Я пойду, нужно успеть в порядок себя привести. Зайду к тебе вечером, так уж и быть. Побалакаем с гостем дорогим.
— Думаешь, обойдется? — староста удивился беспечности Марселя, остальные мужики тоже смотрели на него с некоторым недоумением, но предпочитали помалкивать.
— Уверен в этом.
Сделав знак Курьяну не ходить за ним, он кивнул остальным и вышел за дверь. Оказавшись снаружи, Марсель тут же переменился в лице — от недавнего легкомысленного выражения не осталось и следа — и торопливым шагом направился к своему дому.
— Это ж надо было так удачно во времени переместиться, — бормотал он, машинально отвечая знакомым и друзьям. — Случайность? Возможно. Или все-таки нет? Тоже может быть. Эх, какая незадача!
В этот момент он особенно остро ощущал нехватку методических пособий, которые помогли бы ему восстановить хронологию времени, в котором он оказался. Однако и без вспомогательных материалов ему было совершенно ясно, что странник, так взбудораживший воображение Михайло, был никаким не греком, а византийцем, представлявшим греческую православную церковь. Именно с разговора с ним в свое время началось крещение Руси. Вернее, вот-вот начнется, если исходить из того, где и когда находился историк. Скорее всего, Владимир уже принял — или принимает прямо сейчас — мусульман, иудеев и католиков. Что ж, Марсель помнил, чем все должно было закончиться. Смирившись с мыслью о том, что до конца своих дней так и не сможет выбраться отсюда, он даже в самых смелых мечтах не предполагал, что когда-нибудь окажется сопричастным таким значительным событиям мирового масштаба.
Оказавшись дома, ученый некоторое время стоял посреди большой комнаты, пытаясь вспомнить, куда же он мог спрятать свой дипломат. Первое время он старался постоянно держать его на виду, потому что в нем хранились документы и рабочие записи, на которые Марсель, будучи преподавателем, опирался в своих лекциях. Сначала доцент даже пытался вести дневник, куда записывал все, что казалось ему важным. Но время шло, и, в конце концов, «заморская торба», как называл ее Курьян, оказалась засунута подальше и благополучно забыта. И теперь, когда она вдруг понадобилась, ее не оказалось под рукой.
— Да где же ты?! — Марсель, перевернув все вверх дном, наконец, остановился и закрыл глаза, стараясь представить, куда бы он положил такую вещь, как дипломат, если бы пришлось делать это сейчас. — Ну, да, конечно!
Отодвинув от стены конструкцию из связанных между собой лавок, мужчина, радостно вскрикнув, извлек на свет единственное напоминание о своем прошлом. Быстро набрав код, он отщелкнул замок и, затаив дыхание, заглянул внутрь. Вдохнув полузабытый запах офисной суеты, он, к своему удивлению, не почувствовал никакой тоски по прежней жизни и улыбнулся с довольным видом. Взяв в руки давно разрядившийся мобильный телефон, историк некоторое время рассматривал его пластиковый корпус, а затем бросил обратно — в нынешних условиях дорогой девайс был лишь забавной безделушкой, которую можно было использовать разве что в качестве подставки. Копаться в записях он не стал — в них все равно не было ничего полезного, так, заметки, не более. Однако ему нужно было срочно собраться с мыслями и попытаться вспомнить все, что он знал когда-то об этом периоде. Это оказалось не так просто. Марсель лучше многих знал о том, что история никогда не была точной наукой — в критические моменты она становилась эластичной и податливой, и ей придавали форму, которая была угодна тем, кто находился у власти. Западные ученые всегда были склонны принижать роль славян в мировой истории, и потому данные, которые были доступны работникам его уровня, не отличались ни достоверностью, ни хоть какой-то упорядоченностью. Он часто обсуждал печальное положение вещей со своими коллегами за чашкой чая, но большинству из них было наплевать на то, что именно они преподают — правду или вымысел. Учебные материалы были одобрены Министерством образования, значит, им можно было доверять.
