Ответное письмо Франклина показывало его страдание, но также подавало сигнал надежды. Оно начиналось со слов, что он «рад обнаружить, что ты хочешь возродить тесные отношения» и что «это будет приятно мне». Но потом любовь сменилась гневом:
В действительности ничто не причиняло мне столько страдания и не воздействовало так сильно на мои чувства, как то, что я в преклонном возрасте обнаружил, что меня покинул единственный сын, поднявший к тому же оружие против меня в деле, в котором на карту поставлена моя слава, состояние и вся жизнь. Ты утверждаешь, что этого требовали твой долг перед твоим королем и уважение к твоей стране. Я не должен винить тебя за различия между нами в отношении к общественным делам. Все мы люди, и всем нам свойственно ошибаться. Наши мнения нам неподвластны, они во многом формируются и направляются обстоятельствами, которые часто бывают столько же необъяснимыми, сколь и непреодолимыми. Твоя ситуация была такой, что немногие осудили бы твое желание сохранять нейтралитет, хотя существуют естественные обязанности, главенствующие над политическими. (Выделено Франклином.)
Тут он остановил себя. «Это неприятная тема, — написал Франклин. — Я закрываю ее». Было бы не совсем удобно, считал он, «приезжать тебе сюда в данный момент». Вместо этого в Лондон в качестве посредника направился Темпл. «Ты можешь доверить своему сыну семейные дела, которые хочешь обсудить со мной». Затем несколько снисходительно добавлял: «Я верю, что ты не будешь знакомить его с людьми, в обществе которых ему не следовало бы находиться». Темпл, возможно, и был сыном Уильяма, но Франклин давал ясно понять, кто его контролирует
[553].
В свои двадцать четыре года Темпл проявлял мало мудрости, свойственной его деду, но зато в избытке обладал эмоциями, скрепляющими семьи, даже и разделенные расстояниями. Он давно надеялся, как сообщал своему другу в Лондон, вернуться туда, «чтобы обнять своего дорогого отца». Тем не менее во время визита в Лондон был достаточно осторожен, чтобы проявить верность деду, и даже испросил его разрешения, прежде чем поехать с отцом на морское побережье.
Через несколько недель Франклин начал опасаться, что Темпл может бросить его ради отца, и принялся бранить внука, что тот мало ему пишет. «Я с нетерпением ждал каждого прибытия почты. Но от тебя ни слова». Помимо прочего, жаловался Франклин, это ставит его в затруднительное положение, когда другие спрашивают, что слышно о Темпле. «Оцени, что должен чувствовать я, что могут подумать они, и скажи, как мне следует воспринимать такое пренебрежение». Из всех членов его семьи лишь Темпл мог вызвать такое проявление ревности и собственнических чувств.
Что касается Темпла, то он вовсю радовался жизни. С ним обращались как с выдающейся личностью: его чествовали Королевское общество, лорд-мэр и многие светские дамы, устраивавшие в его честь чаепития. Джильберт Стюарт нарисовал его портрет, а друг вручил ему список лучших сапожников и портных, добавив при этом: «А когда тебе захочется клубнички, отправляйся к этим проверенным девочкам, которые, я думаю, довольно хорошенькие»
[554].
Темпл был неспособен разрешить вопросы, разделявшие отца и деда, но смог выполнить одну часть своей миссии: убедить Полли Стивенсон приехать в Пасси. В свои сорок пять она уже десять лет была вдовой, а ее мать, многолетняя домашняя хозяйка и собеседница Франклина, умерла в прошлом году. («Она любила вас нежной любовью», — написала Полли, сообщая эту печальную новость.) Франклин просил Полли побыстрее приехать к нему, так как, по его словам, сейчас он напоминает здание, которое требует «такого ремонта, что хозяин сочтет более дешевым снести его и построить новое». К концу лета 1784 года его письма стали еще более умоляющими. «Приезжайте, мой дорогой друг, поживите со мной, пока я здесь, и отправляйтесь со мной в Америку, если я действительно туда соберусь»
[555].
В начале декабря 1784 года, в последнюю зиму Франклина во Франции, в Пасси приехали многие близкие ему люди, образовав самую приятную версию гибридной семьи, настоящей и суррогатной, которую он так любил собирать вокруг себя. Здесь, к его великой радости, были Темпл и Бенни, Полли со своими тремя детьми, Томас Джефферсон и другие великие умы, а также мадам Брийон и мадам Гельвеций с ее необычной свитой.
«На короткий момент, — отмечали Клод Анн Лопес и Евгения Герберт, — его разные „семьи“ находились почти что в идеальном состоянии равновесия, образуя силовое поле доброй воли, центром которой был он сам»
[556]. Темпл немало позабавил Полли, когда она вновь увидела его в Лондоне спустя десять лет. Она с улыбкой напоминала Франклину, как он тогда пытался сохранить в секрете от мальчика его истинное происхождение. «Мы видим прочное сходство с вами и видели его тогда, когда не смели и подумать открыто сказать об этом, так что притворялись несведущими, какими полагали нас вы или считали, что мы должны быть таковыми». Это давало ей возможность немного подколоть их обоих: «Я уверена, что вы могли бы быть красивее вашего внука, но тогда вы никогда бы не были таким благовоспитанным».
Более тесное знакомство с Темплом не обязательно, за исключением случая с дедом, порождало нежное чувство к нему, и Полли после приезда в Пасси испытывала к Темплу все меньше и меньше симпатии. «Он так любит свой гардероб, — писала она родственнице, — имеет такое самомнение и настолько озабочен получением удовольствий, что его нельзя считать ни дружелюбным, ни заслуживающим уважения человеком».
В то же время Бенни, благодаря выгодам обучения в Женеве и естественному стремлению нравиться, поразил Полли «своей разумной и смелой манерой поведения, лишенной малейшего налета фатовства». У него была прическа скорее английского лихого парня, чем французского щеголя, и «благодаря простой одежде он сохраняет милые особенности своей натуры». Темпл мог казаться внешне похожим на Франклина, но Бенни, который плавал в Сене, с увлечением запускал воздушных змеев, брал Полли в поездки по Парижу и проявлял усердие в освоении профессии печатника, больше напоминал деда «по уму»
[557].
Прощание
Время от времени Франклин писал о желании не разрушать свой маленький рай, остаться во Франции и умереть среди тех, кто так любил и радовал его. Подагра и камни в почках делали перспективу плавания через океан довольно мрачной, в то время как тлеющие угольки страстного увлечения парижскими дамами еще доставляли ему наслаждение. В мае 1785 года в письме другу он вспоминал одну из своих любимых застольных песен:
Если бы я мог управлять страстями с абсолютной властью,
Становиться мудрее и чувствовать себя лучше, даже теряя силы,
Без подагры и камней на закате моей жизни.
«Но что значат наши желания? — вопрошал он. — Я пел эту песню-пожелание тысячи раз, когда был молод, и теперь в возрасте восьмидесяти лет обнаруживаю, что получил все, о чем просил меня избавить: подагру, камни в почках и неспособность управлять своими страстями».
