Я признаю, что не полностью одобряю эту Конституцию в настоящий момент. Но я не уверен, что не одобрю ее никогда. Прожив долгую жизнь, я побывал во многих ситуациях, в которых был обязан, получив более точную информацию или полный набор фактов по важным вопросам, изменять свое мнение, которое я прежде считал правильным, но позднее таковым не находил. Чем старше я становлюсь, тем сильнее склоняюсь к сомнениям в правильности собственных суждений и к уважению мнений других людей. Большинство людей, как и большинство сект и религий, думают, что обладают истиной в последней инстанции, и всякий раз, когда другие расходятся с ними во мнении, считают это ошибкой. Протестант Стиль в своем обращении говорил Папе, что единственное различие во мнениях о верности учений между нашими двумя церквями — в том, что римская церковь непогрешима, а англиканская не бывает неправой. Но хотя многие частные лица оценивают собственную непогрешимость столь же высоко, немногие выражают это так же естественно, как одна французская дама, которая во время небольшого спора с сестрой заявила: «Сестра, я не знаю, как это получается, но я не встречала никого, кроме себя, кто был бы всегда прав».
С такими чувствами я принимаю эту Конституцию со всеми ее недостатками — если они являются таковыми, — потому что думаю, что нам необходимо общее правительство. <…> Я сомневаюсь также, будет ли способен любой другой съезд, который мы сможем созвать, разработать лучшую Конституцию. Когда вы собираете несколько человек, чтобы получить выгоду от их совокупной мудрости, вы неизбежно собираете вместе все их предубеждения, страсти, ошибочные мнения, частные интересы и эгоистические воззрения. Можно ли ожидать идеального результата от такого собрания? Поэтому меня удивляет, что эта система настолько близко приближается к совершенству. Я думаю, она удивит наших врагов, которые совершенно уверены, что наши мнения смешались, подобно мнениям строителей Вавилонской башни, и что штаты находятся на грани разделения и только и ждут, чтобы при следующей встрече перерезать друг другу горло. Таким образом, я соглашаюсь с этой Конституцией, потому что не ожидаю лучшей и потому что не уверен, что она уже не является лучшей.
Франклин завершил свое выступление призывом к тому, чтобы «ради нашего будущего мы действовали усердно и единодушно». Для этой цели он предложил конвенту объявить, что документ принимают все штаты. Это позволило бы подписать его даже немногим несогласным делегатам. «Я не могу не пожелать, чтобы каждый участник конвента, который по-прежнему может иметь возражения, подобно мне, усомнился бы в данном случае в своей непогрешимости и ради нашего единства поставил бы свое имя под этим документом»
[594].
Так и оказалось, когда Франклин закончил свою речь. Большинство делегатов (даже те, кто имел сомнения) последовали его призыву и встали в очередь в составе своих делегаций, чтобы принять участие в историческом подписании. Когда процедура подписания была завершена, Франклин обратил их внимание на солнце, освещавшее спинку кресла Вашингтона, и заметил, что художникам на картинах часто бывает трудно показать отличие восходящего солнца от заходящего. «Во время заседания, — сказал он, — когда у меня возникали то надежды, то страхи в отношении этого вопроса, я смотрел на спинку кресла председательствующего и не мог сказать, вижу восход или закат. Но теперь имею счастье твердо знать: я вижу солнце, которое восходит, а не заходит».
Согласно рассказу, записанному Джеймсом Мак-Генри из Мэриленда, Франклин высказался еще более сжато в ответ на вопрос некой миссис Пауэлл, которая обратилась к нему, когда он выходил из зала заседаний. Какое правление, спросила она, уготовили нам делегаты? На что Франклин ответил: «Республиканское, мадам, если вы сможете его сохранить»
[595].
Историк Клинтон Росситер назвал заключительную речь Франклина «самой замечательной сценой в его замечательной жизни», а исследователь из Йельского университета Барбара Оберг — «кульминацией жизни Франклина как пропагандиста, мастера убеждения людей». Ловко используя двойные отрицания в несколько самоуничижительной манере — «Я не уверен, что никогда не одобрю это», «Я не уверен, что это не является самым лучшим», — он подчеркивал: для формирования нации людям необходимы смирение и осознание подверженности ошибкам. Оппоненты критиковали подход Франклина как лишенный четких принципов, однако в этом и состояла суть направляемого им месседжа. «Находить компромисс, — указывает Оберг, — не значит проявлять героизм, добродетель или моральную силу. Но в этом состоит суть демократического процесса»
[596].
На протяжении всей жизни Франклин своими мыслями и делами помогал закладывать фундамент здания демократической республики, краеугольным камнем которого стала эта Конституция. Еще будучи молодым человеком, он учил своих друзей-ремесленников, как стать добродетельными, трудолюбивыми и ответственными гражданами. Затем пытался завербовать их в свои ассоциации — Хунту, библиотеки, пожарные дружины, патрули охраны правопорядка и народную милицию — к их взаимной выгоде и на благо общества в целом. Позднее он создавал целые сетевые организации, от почтовой службы до Американского философского общества, призванные выковывать связи, помогающие интегрировать формирующуюся нацию. Наконец в 1750-х годах начал подталкивать колонии к единству, дающему силы, к объединению ради достижения общих целей — таким способом, который помог бы формированию национальной идентичности.
С тех пор Франклин старательно работал над каждым важным документом, способствующим созданию новой республики. Он был единственным человеком, подписавшим все четыре основополагающих акта: Декларацию независимости, договор о союзе с Францией, мирный договор с Англией и Конституцию. Кроме того, разработал первую схему федеративного устройства Америки — оставшийся нереализованным план для конференции в Олбани 1754 года, — в соответствии с которой независимые штаты и федеральное правительство делили бы между собой власть. А Статьи Конфедерации, предложенные им в 1775 году, более близко подходили к окончательному варианту Конституции, чем слабые и неудачные альтернативные статьи, одобренные в 1781 году.
Конституция, отмечал Генри Мэй в своей книге «Просвещение в Америке», отражала «все добродетели современного ей века Просвещения, но также и один из его недостатков: веру в то, что все можно уладить с помощью компромисса». Для Франклина, являвшегося воплощением века Просвещения и присущего ему духа компромисса, это вряд ли было недостатком. Для него компромисс являлся не только практическим, но и моральным принципом. Он был необходим для проявления терпимости, смирения и уважения к другим. В течение более двух веков этот «недостаток» вполне успешно помогал Конституции и формируемой с ее помощью нации справляться с каждой возникавшей проблемой. Оставался лишь один серьезный вопрос, который не мог быть разрешен, тогда или позже, посредством конституционного компромисса, — рабство. И это была та самая проблема, по которой Франклин, по мере того как его жизнь приближалась к концу, занимал все более бескомпромиссную позицию
[597].
