— Спасибо, — поблагодарила я его, но сдержанно, чтобы не поощрять его попытки заговорить.
— Пожалуйста…
Я услышала его вздох, даже почувствовала его дыхание на своем виске, шумное и горячее, каким обычно бывает дыхание полных людей. Мне стало неприятно, и я слегка отодвинулась.
Между прочим, Валентин тоже пришел, но так, что я даже не заметила когда. Он сидел на «председательском» месте с Юлой по одну и с Клифом по другую сторону и старался сохранять на лице выражение полной невозмутимости. Напрасно. Было более чем ясно: он в отвратительном настроении, а когда наши взгляды встретились, он не выдержал и опустил глаза. Он выглядел еще хуже, чем после обеда, да и более худым, каким-то незначительным рядом с Клифом и своей рослой сестрой, которая в отличие от него совершенно оправилась от своего утреннего срыва и теперь пребывала в цветущем состоянии как телесно, так и душевно… До того цветущем, что это уже было неестественно. Она едва не вскакивала со своего места, все оборачивалась то к Алексу, то к Клифу, смеялась, шутила, делала резкие движения всего в нескольких миллиметрах от стоящих перед ней тарелок с едой. И вообще ее поведение напоминало поведение человека, который только что избежал большой беды и все еще реагирует на это преувеличенно возбужденно, с лихорадочным облегчением. А может, она, как и я, просто пропустила рюмочку-другую пиратского напитка, скажем.
— Как поживаешь, Эми? — неожиданно крикнул мне через стол Валентин.
— А ты? — вернула я тут же. — Как ты поживаешь?
Все замолчали, с удивлением глядя то на него, то на меня.
— Ну, давайте! — попросил меня наконец Клиф. Господи, какой у него был голос! — Почему вы не скажете, как поживаете? Может, это тайна? Скажи нам, что у тебя все хорошо, Эми! Громко и отчетливо.
— Нет! Не говори ничего! — замахал на меня руками Валентин.
Потом, явно осознав исключительную неуместность своего восклицания, он сжался на стуле — словно его смяли. И моя жалость к нему моментально трансформировалась в холодное презрение. Впрочем, рядом с Клифом даже Алекс уже казался мне жалким. Его аристократическую, как мне представлялось утром, внешность теперь я определила бы как безликую и анемичную, как у людей голубой крови, а его галантные манеры как чересчур суетливые, едва ли не с оттенком женственности. И вообще Клиф, Клиф… Я все еще не могла понять, что в нем такого? Неужели я до того примитивна, что действительно потеряла голову от этой горы мускулов, испускающей, пожалуй, только в моем воображении — целый фейерверк «жизненно неукротимых» искр? Ох, чепуха, чепуха! Ведь я всегда стремилась к другому, к духовному…
— Твоя тетя Рона обычно исключительно точна, — дохнул мне в ухо Халдеман. — Почему сегодня она запаздывает?
— Откуда мне знать… Мы только ее ждем?
— К сожалению, больше некого.
А должны бы быть — Тина, которая если не из числа жильцов, то повариха или служанка; и господин Ридли, если только его не парализовало настолько, что он неподвижен, как труп.
Сидевший напротив меня Клиф улыбался мне ободряюще, пора бы после всех моих пристальных взглядов. Но интересно, совсем недавно я находила в нем сходство с Йоно, а сейчас… Вдруг я поняла: по своей сути они противоположны, абсолютно противоположны друг другу. И еще: неправда, что я всегда стремилась к духовному! Или уже неправда. Именно поэтому Клиф произвел на меня такое впечатление. Теперь для меня не Йоно, а он и любой другой, подобный ему, будет олицетворять саму Жизнь — такую, какую время постепенно сформировало в моих представлениях, съедая кусок за куском мою наивную детскую веру в человеческий дух. Дух, который вопреки всему должен «победить стихии и бренную плоть».
Увы, это так. Оказывается, я окончательно изверилась в своих идеалах и не могу больше спорить с Действительностью. Не могу больше не видеть, как часто плоть принижает, растаптывает человеческий дух. И всегда, и вопреки всему тащит его по пути собственной бренности. Чтобы вместе с ним исчезнуть в бесплодной утробе Смерти.
Это так. Я остаюсь вполне примирившейся здесь, в этой маленькой частице Действительности — остаюсь, смирившись в доступном мне мире… где сегодня вечером мне улыбается мужчина, глядя на меня своими темными, как эбеновое дерево, глазами, вероятно, он таит в себе еще много темного, мне даже кажется, что я это ощущаю. Но все-таки он влечет меня — ведь Жизнь сейчас воплощена в нем.
Так что: к черту утопленников!
— Говорят, — я резко повернулась к Халдеману: — «Человек беспрестанно изменяется». А это означает, что беспрестанно надо отвечать на вопрос: «Кто я?» Поскольку, если он не поймет, кто он в данный момент, то не узнает и к чему стремится. Будет по инерции продолжать оставаться в плену у мертвых идеалов, которые, может, никогда и не были живыми. Я права, как вы полагаете?
— Вероятно… да, да, положительно правы. Только почему вы мне это говорите… говоришь?
— А почему мне тебе… вам это не сказать? Ведь вы же сами хотели, чтобы мы разговаривали? Даже вздыхали.
Он тупо моргнул всего в пятидесяти сантиметрах от меня, и я еще немного отодвинулась.
— А вот и мы! — стоя на пороге, госпожа Ридли улыбалась, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, и разглядывала нас своими усталыми, но лукаво прищуренными глазами. Словом, держалась «озорно». Что никак, ну никак ей не шло.
А когда взгляды и молчаливое недоумение всех нас сосредоточилось на хозяйке дома, она отвела руку назад и все так же, с лицом обращенным к нам, вытолкнула перед собой… Дони! Я едва не схватилась за голову, потрясенная своей… короткой памятью или, как это назвать, просто бездушием? Как я могла все это время ни разу не подумать о ребенке? Я совсем забыла о нем, целиком поглощенная мыслями о каком-то утопленнике, глупыми неотправленными письмами и всяким самодельным психоанализом вроде «Кто я?» Обыкновенная эгоистка — вот я кто!
Я сжала губы, испытывая искреннее отвращение к себе, и обратила все свое внимание на Дони. Несомненно, госпожа Ридли приложила немало усилий, чтобы изменить его внешность в соответствии со своим вкусом. И, увы, ей это вполне удалось: теперь он выглядел так, словно родился и вырос в этом имении или, если прямо сказать, совершенно нелепо. Волосы его были очень коротко подстрижены «ежиком» и торчали прямо вверх, придавая ему сходство с выставившим для защиты иголки рыжим ежиком. Форма сиротского дома была заменена довольно поношенным матросским костюмчиком, который был ему немного узок и чересчур короток — сильно расклешенные брюки на целую пядь оставляли обнаженными его исцарапанные, обутые в некрасивые сандалии ноги. В руках он держал бескозырку с блестящим околышем и двумя свисающими сзади светло-голубыми ленточками, на груди болтался треснувший посередине детский бинокль.
— О! — Валентин первым нарушил длинную паузу.
— Ого! — опомнилась в свою очередь Юла. — Появился, значит, очередной морячок!
— Костюмчик отлично на нем сидит, правда? — подмигнула госпожа Ридли.
