Но нет, перед тем, как выйти, я вовсе не была смелой. А мама — она не спала крепко. И значит, должна была все слышать, особенно, когда я открывала окно. Помню, что я отнюдь не старалась сделать это тихо… А правда в том, что я почти хотела, чтобы она проснулась и остановила меня, я колебалась, потому что мне было страшно, я боялась болота. И Йоно.
Она проснулась, я уверена, что проснулась! Однако не захотела меня удержать. Почему?
«Я была для нее обузой, папа. Даже здесь, здесь, где она казалась такой нежной, такой любящей — «мамой»! Она мечтала от меня избавиться, чтобы провести хотя бы один месяц со своим любовником. О чем она думала?..»
Я вздрогнула. Уж не поселила ли меня нарочно в эту комнату госпожа Ридли? Из вредности, чтобы разбередить мои старые раны? Да какие раны, ей-богу? Ведь именно тогда, только тогда я и была счастлива, ровно настолько, насколько несчастна сейчас, а это много. То есть было много… Будет много… Я почувствовала, как мои мысли о прошлом и будущем путаются, как размываются границы того и другого, если таковые вообще существуют. И снова и снова, как вчера, я спрашивала себя: а мое настоящее, оно — где? И есть ли оно вообще?.. Да, есть, оно, бедненькое, оно сейчас. Жалкое и трепыхающееся, зажатое прошлым и будущим, как двумя гигантскими челюстями. Они жуют его, как корова жвачку: назад, вперед, назад, вперед…
Назад.
«Я поняла! Теперь поняла, папа! Не детские воспоминания тяготят меня, а ее тень. Ее жизненные силы, ее яркость. Они давят на меня своим превосходством, убивают меня своим безразличием, потому что… я ее люблю…
Мою красивую, эгоистичную, искрящуюся, но неспокойно спящую…
Мою маму!»
Кроме того, сейчас мне тоже страшно, от болота в душе. И от Йоно, воскресшего утопленника.
«Воскресшего»? Это слово, которое в повседневной жизни используется чисто символически, почему-то поразило меня, заставило очнуться от воспоминаний и… может быть, от чего-то еще. Чего-то бездушного, аморфного, словно напирающего на самое сокровенное во мне и уже пробивающее в нем брешь. Я ощущала это «что-то», вдыхала его вместе с воздухом, но в то же время понимала, что оно лишь плод моего воображения. Понимал это и мой разум. Понимал он и то, что нет ни здесь, ни где бы то ни было в мире, никаких оживающих и убивающих воображаемых мертвецов. Но, похоже, я перестала опираться на него, да и что такое человеческий разум, если против него восстают Великие первичные страхи? Ничтожество, вот что.
«Папа!
Здесь кругом одни заговорщики, кроме одного миллионера, который совсем недавно предложил мне выйти за него замуж, но я ему категорически отказала, не из-за Стива, как ты мог бы подумать, нет. Хотя, откровенно говоря, он единственный, кто не участвует в заговоре, а пытается найти какие-то, к сожалению, слишком серьезно мною воспринимаемые объяснения происходящим здесь событиям, которые уже привели к гибели. Да, если убьют и меня, или если я, неосознанно поддавшись импульсу самоуничтожения, посланному мне кем-то, покончу с собой, ты будешь в этом виноват. И в этом тоже, потому что мама бросила нас из-за тебя».
Я вырвала из записной книжки исписанный лист, сложила его и убрала в сумку, где лежали другие письма. Успокоилась, расплакалась и уснула.
— Ааа… ааааааа… ауууууу…
Замолчи, кто бы ты ни был. Каким бы ни был. Замолчи! Оставь меня в покое, аууу… Эй, ты тоже плачешь? Бедный, маленький детеныш…
Дони?!
Я вскочила с постели, покачнулась и ударилась коленом о тумбочку, наверное. Темень. Усеянная яркими белыми пятнами, и луна за окном, острая, как серп — для косарей, наверное…
— Аууу!
Убивают!!! В эту самую минуту. Я пробралась почти вслепую к двери, нащупала ключ, повернула его. В коридоре было еще темней, а пятна — еще белей. Я шарила рукой по стене, нашла выключатель, включила свет, желтый, желтый… как лицо умершего от желтухи, на которое падают и не тают снежные хлопья. Добежала до кухни, сразу же нашла разделочный нож, и с ним — дальше по коридору. Вой отдавался в моей голове душераздирающим призывом: «Спаси меня, помоги мне!» У меня в голове? Да, на этом этаже царила полная тишина, то, что я слышала, происходило наверху, на втором этаже, и обычным слухом я это слышать не могла: ни из своей комнаты, ни с другого места. Я зажгла свет на лестнице, метнулась наверх, перескакивая через две-три ступеньки, ноги путались в сорочке, не хватало только упасть и нанизать себя на нож в собственной руке; у меня явно вновь открылось «третье ухо»; хотя не все ли равно, чем я слышу, но это страшно, ужасно, аууу…
Нет, это не Дони! Слава Богу… Малыш, о, Боже, это ребенок Тины, его пытают!
Однако ребенок начал смеяться. Его щекочут, но ведь это тоже своеобразная пытка, сердечко того и гляди может разорваться от смеха.
Я зажгла свет в коридоре наверху, в голове почему-то, ни к селу, ни к городу, возникла картинка: дом со стороны улицы, все такой же темный, угловатый силуэт, под небом и лунным серпом. Я дошла до комнаты госпожи Ридли, меня обдало запахом озона.
— Ну ладно, хватит, хватит, милая, — смеялась и Юла, я услышала ее голос.
Я ворвалась в комнату, если мне не отдадут ребенка добром, я припугну их ножом!
Они не услышали ни звука открывающейся двери, не заметили ни меня, ни… Словно на мне была шапка-невидимка. И никакого убийства, пыток или щекотки. Наоборот, на первый взгляд, если бы не столь поздний час, это была просто семейная идиллия, довольно причудливая, надо сказать, но все же идиллия. Рассмеялась и я… или, может быть, не совсем я. Но они и на сей раз не обратили на меня никакого внимания. Кроме малыша на руках Юлы. Он перестал смеяться, замотал головкой. Посмотрел на меня внимательно — глаза большущие, круглые и алмазно-голубые, с весьма своеобразным выражением. Следящим. Кроме того, он был на удивление крупным, совсем не похожим на родившегося два-три дня назад… что вообще-то не должно было бы меня удивить, ведь Тина была крупной дамой. Наряду с панической растерянностью, я испытала и облегчение: конец «шизофрении», я видела ее такой, какой она была на последнем месяце беременности.
— Ах вы, подлецы эдакие! — воскликнула я. — Вы убили ее, чтобы отнять у нее ребенка!
— А не пора ли спать? — Юла нажала, как мне показалась, слишком сильно, на кончик носа малыша. Потом начала расхаживать с ним туда-сюда, баюкая его и напевая какие-то песенки.
Между тем стенные часы показывали пятнадцать минут второго — то есть, давно пора было спать. В комнате, однако, никто не спал. В полулежачем состоянии в кровати, по пояс закрытая одеялом, госпожа Ридли таращилась на потолок широко открытыми от любопытства глазами. Закусив нижнюю губу, двигала бровями, сдвигала их, потом поднимала, морщила нос. И вообще, судя по ее богатой мимике, можно было подумать, что наверху показывают страшно интересный, но видимый только ею, фильм. Что же касается Валентина… он делал энергичные упражнения возле одного из плотно закрытых и, конечно же, занавешенных шторами окон. На голове у него был надет шлем, на руках — боксерские перчатки. И одет он был по-спортивному: шорты, футболка с коротким рукавом, шиповки, гетры. Браво, браво, ты в идеальной форме, Вал… Я опять рассмеялась, на этот раз уверенно.
