— Не знаю, где ты была в тот момент, может, спала, когда я с ним разговаривала…
— Когда он еще будет звонить?
— Не будет в ближайшие месяцы. — На этот раз ее ликование было каким-то более нормальным, чем прежде, но и более жестоким. — Он съехал с квартиры, распродал то, что у вас было, и уезжает. Куда-то далеко, за границу, «в турне», как он выразился. Его взяли в какую-то группу, или труппу, в качестве пианиста, «наконец-то», говорит. Да, «может быть, буду писать ей, потому что телефонные разговоры стали слишком дороги». И мы договорились, пока он не вернется, если вообще вернется, чтобы я позаботилась о тебе. Так что не будем ссориться…
Я выскочила из комнаты, чтобы не слышать, по крайней мере, ее следующих слов, но не тут-то было, она даже опередила меня, прошелестев развевающимися полами своего ядовито-зеленого халата, и остановилась точно посередине коридора, без сомнения, чтобы помешать мне пройти к Дони. Черт бы ее побрал!
— Ну прошу тебя, мне бы только взглянуть на него, — я сделала неуверенный шаг в ее сторону.
— На кого? На ребенка?
— Да!
— Ах, я такая рассеянная, — с театральным преувеличением упрекнула она себя. — Надо было сказать тебе сразу… Я с утра пораньше отвезла его в приют. Не надо ему было оставаться тут после смерти бедняжки Тины, дети такие впечатлительные…
Я испытала облегчение, но это было лишь переходное, промежуточное чувство, а потом меня словно бросило в состояние безнадежного и головокружительного падения в бездну. Будто бы с отъездом Дони эта демоническая старуха перерезала последнюю нить, удерживающую меня на поверхности… Я с трудом сдерживала слезы, ни в коем случае не хотела, чтобы она видела меня плачущей. Мы постояли друг против друга, сцепились взглядами в молчаливой схватке, потом я… сдалась, медленно повернулась и с понурой головой направилась к комнате Вала. Кроме него мне не к кому было идти, во всем мире не было никого… уже.
— Сына там нет, Эмилия! — услышала я за спиной ее грубый окрик. — Его вообще нет дома. Он тоже ушел с утра пораньше, куда — не знаю. А ты запомни, запомни, — ее голос зазвучал с напевными, глубоко впивающимися в мой мозг интонациями, запомни: смирись, расслабься, не ропщи, у тебя нет другого выхода, наша ты. Моя!
Я шла по коридору, не оглядываясь назад. «Папа, папа… ты действительно предал меня!» Теперь безудержные слезы лились из моих глаз, но они все еще не были слезами горя, отчаяния или нестерпимой обиды, а скорее слезами гнева. Умопомрачительного, в основном, из-за полного бессилия, ярости. И вместо того, чтобы спуститься вниз по лестнице, я свернула в северную часть этажа, туда, где, во всяком случае когда-то, была комната Юлы. Вела меня туда и смутная мысль, что, может быть, там я найду новую ниточку, за которую смогу уцепиться: да, та малышка из абсурда, бегающий младенец, нуждается в помощи. В моей помощи!
Я дошла до двери и без стука нажала дверную ручку, не заперто. Вошла. Юла спокойно лежала на постели, а возле нее, свернувшись калачиком, дремала толстая, просто опухшая от обжорства кошка — ага, «А то… к этим годам только и «достижений» в жизни, что забочусь о кошке», кажется, так она тогда выразилась, в порыве уничижительного откровения. Однако прошлой ночью я видела, что, между прочим, в числе ее «достижений» есть и еще одно живое существо.
— Воровка, — процедила я. — Воровка… материнства!
Она приподнялась, оперлась на локоть, лежащий на подушке, и посмотрела на меня с потрясающим равнодушием. Я огляделась… да нет! Вот хитрюги, осторожные. Это было не здесь. Лихорадочно обошла всю комнату, сопровождаемая все тем же удивительно равнодушным взглядом, открывая по очереди одну за другой, все три створки ее огромного, но полупустого гардероба, даже под кровать заглянула. Ничего. Ни детской колыбельки, ни коляски, хоть бы какая-нибудь забытая игрушка, одежка или бутылочка… Абсолютно ничего.
— Где вы ее прячете, где, где… — Я продолжала метаться туда-сюда по комнате, понимая, что это бессмысленно, и не имея сил остановиться.
— Что прячем? — Юла с заботливым вниманием отодвинула кошку, встала и шагнула мне навстречу.
Я тоже двинулась к ней. Я должна, непременно должна вырвать из ее уст хоть что-то правдивое, иначе можно просто свихнуться, окончательно сойти с ума! Но когда я вгляделась в каменную неподвижность ее лица, в ее сжатые губы, образовавшие бледную прямую черту, и особенно в ее глаза, такие холодные, алмазно-голубые глаза, то мгновенно поняла — совершенно бесполезно лезть со своими вопросами, взывать с мольбами. Она мне не ответит.
Да и было ли на что отвечать?
Алекс встретил меня на лестничной площадке между первым и вторым этажами.
— Эми! Я тебя искал!
Он повернулся, довольно крепко взял меня под руку, и мы пошли вместе вниз по лестнице. На нем был длинный, элегантно застегнутый черный дождевик, на котором, тоже как-то элегантно, поблескивали мелкие капельки воды. На его лице застыла широкая радостная улыбка, а глаза, до вчерашнего дня так приятно ласкающие своим сердечным золотисто-коричневым теплом, сейчас имели выражение, точнее сказать, невыразительность, закопченного до коричневого цвета стекла — словно он «приготовился» наблюдать через них предстоящее солнечное затмение.
— И ты не спросишь, зачем я тебя искал?
— Нет… Не спрошу.
Он, однако, продолжал, причем необъяснимо возбужденным голосом, то заговорщически понижающимся, то патетически повышающимся:
— Слушай! Есть одна очень пожилая женщина, самая старая в городке, живет с правнуком. Иду к ней! Я решил еще раз порасспрашивать ее о сиделке второго Джонатана Ридли. Тогда ей было пятнадцать лет. Только вот… ооох, только я ходил к ней уже три раза, и все три раза ее рассудок был не слишком ясным! Но говорят, у нее бывают периоды просветления, и… если ты пойдешь со мной, я уверен, что она сразу все вспомнит!
Я даже не поинтересовалось, откуда у него взялась эта «уверенность». Я молчала.
— Пошли, Эми, не отказывай мне. Пошли, пошли! — Мы дошли до вестибюля, и Алекс с весьма грубой настойчивостью потянул меня к въездным воротам. — Ну что тебе стоит. О, ты расшевелишь ее мозги! А стоит ей один раз вспомнить… Старикам легче вспомнить подробности из далекого прошлого, чем то, что произошло совсем недавно. Пошли!
— Отпусти, — попросила я его, при этом меня все сильней одолевала навязчивая мысль, что у него не все в порядке, что в данный момент у него самого, как у той женщины, а может, как и у меня, рассудок не совсем ясный.
Ну вот, он поморщился в ответ на мою просьбу, но уже в следующий момент радостная улыбка, в гротескном сочетании с закопченной невыразительностью глаз, опять вернулась на его лицо — словно кто-то приклеил к этому лицу клоунскую маску.
— Но Эми, после нашего вчерашнего разговора у меня создалось впечатление, что тебя заинтриговало мое расследование! А теперь необходимо его форсировать… особенно после прошлой белой и волшебной ночи!
