Три дома неожиданно появляются передо мной. Неужели сюда я так стремилась? Смотрю на них, уже полузрячая — слившиеся в огромный многоугольный силуэт, прорезанный глубокими тенями, с одним-единственным светящимся окном под стрехой посередине, за которым опять он, третий Джонатан Ридли, лежащий на спине на высокой кровати. Лежит с парализованным телом и ждет, когда чужой, вечно голодный дух вновь поднимет его на ноги… через меня.
Что такое я?
Поднимаюсь на несколько ступенек к входной двери, вхожу… а ведь решила никогда больше не возвращаться в этот дом. И вроде бы в это время я должна быть уже нигде. Зажигаю лампу, и свет тоже меня слепит. Внешне и временно. Потом озираюсь, мне становится тяжело, горько и больно. Здесь, в вестибюле, мы встретились впервые, всего три дня назад. Но как ни странно, наше первое впечатление друг о друге было приятным. Миловидная молодая девушка, обеспокоенная своим здоровьем, и по-отечески заботливый доктор, который ее успокаивает, согревает ее своей сердечностью и несколькими глотками рома. «Пей, и дьявол тебя доведет до конца… Йо-хо-хо, и бутылка рома!» А теперь одного из нас уже нет. И вопрос, кто же именно из нас двоих, остался… во мне. Если, конечно, нет еще кого-то — третьего.
Прямиком направляюсь к гостиной, хотя понимаю: ответ не там. Там был только портрет, но и он уже… висит, перевешен в другое место. В гостиной никого нет. Однако старые сундукообразные часы продолжают все так же тикать, рассекая тишину. Чьи минутки отмериваешь сейчас, ты, давно прикованное к стене механическое творение? Ведь не Йоно же, правда? Он вне времени. Потому что в любую минуту может быть в ком-то другом. И пустой, четко обозначенный прямоугольник на стене, ровным счетом ничего не значит, ничего для него. Но до самого конца будет значить необыкновенно много для тех, кто когда-то видел его портрет там.
Приближаюсь, упираюсь лбом в эту твердую пустоту стены, медленно ощупываю ее… О, я помню, помню! Неважно Кто я или Что, я его помню. Стоящего, со внушающим страх реализмом, во весь свой огромный рост. С согнутой в колене для очередного шага ногой. Вот, точно на этом месте, где сейчас мой лоб, был его сапог. А чуть слева и много выше, докуда я сейчас едва достаю рукой, была его рука, страшно обгрызанная хищными рыбами, но сжатая в кулак. И в глубине, за его спиной, белела кромка океанского прибоя, подобно оскаленной челюсти гигантского чудовища. Он выходил оттуда. Тоже оскалившись. С гримасой бешеного, звериного, несокрушимого сопротивления. Преодолевающий любые рамки, внешние и внутренние. Не терпящий никаких ограничений. Необыкновенный.
Однако такие, не терпящие ограничений и необыкновенные не могут быть добрыми по отношению к другим. Они всегда смотрят вдаль, без обреченности, и у них нет ни малейшего повода снисходить до понимания мелочных, сиюминутных вожделений обыкновенных человечков. Они зачастую просто переступают через них, даже не замечая.
Он, может быть, просто нас не замечает. И просто переступает через нас.
Я нагибаюсь, его пальцы, то тонкие и длинные, то короткие и толстые… какие-то переменчивые, легонько царапают нижний правый угол прямоугольника, образовавшегося на месте страшно двойственного портрета. Да, вот здесь был написан год — 1803. Видимо, так же не имеющий для Йоно никакого значения, как и само понятие времени, но шокирующий факт для нас, кто еще не жил тогда на свете и кто не будет жить в не таком уж далеком будущем, когда он будет оставаться все таким же… но при условии, что в имении будут жить другие после нас.
Если будут жить, рождаться, зачинаться… Дети. Зачем я вернулась? Зачем… Дети. Ребенок. Младенец. Никаких капканов… Вот так, портрета нет, но он все равно помогает. Вспоминая о нем, я начинаю различать себя. Отделяться от… самого себя. А моя сестренка, она меня не ждет. В нигде никто никого не ждет. Поэтому я и вернулся… Нет! Я, я вернулась, а не ты. Ты висишь на ветке-виселице, я чувствую, что ты там. Ты действительно там. Мертвец!
Я припадаю на колени и молитвенно свожу свои пыльные ладони, которые по-прежнему остаются не только моими. «Помоги мне еще, еще!» — умоляю я безмолвную Пустоту напротив. Если поможешь, я дострою твое Святилище, теперь я поняла: идея о его создании родилась в точно такой же момент, пережитый кем-то другим, в момент такого же мучительного раздвоения. В точно такой же момент написан и сам портрет… Автопортрет. Боже, действительно все повторяется! Только произойдет что-то Новое, как тут же начинает распространяться, мультиплицироваться. Становится неоригинальной частицей расширяющегося круга повторений… в который теперь еще вписались и убийства. Два? Три? И еще — потому что что-то очень противное хлынет через то единственно светящееся окно. И начнет повторяться… Или нет, фактически это совершится через дверь. Они не забили ее, не замуровали. Они? Я резко оборачиваюсь…
Юла. Обнимая кошку, она идет ко мне. Когда она вошла? Я встаю ей навстречу. Она пялится на меня. Широко раскрывает рот, ее лицо искажает немой крик. Она роняет кошку, та плюхается мягко на ковер и бежит, потом стрелой влетает в приоткрытую дверь. Я следую за ней, а Юла за мной, мы оказываемся в коридоре. Следим за кошкой: она останавливается у одной из колонн и несколько секунд тоже смотрит на нас. Потом идет к нам, но медленно, недоверчиво, как бы ползком… Ох, я должна вспомнить, чувствую, как это важно… Поднимаю голову, перехватываю взгяд Юлы, и по новому ужасу в ее ярко-голубых глазах с холодным блеском бриллианта догадываюсь — она вдруг поняла, что именно напомнило ей самой… обычное в сущности поведение ее собственной кошки.
— Скажи мне, скажи, — шепчу я ей. И мой шепот словно такой же, как и тот: «Пей, пей!..»
Юла вскрикивает, на этот раз вслух. Она отступает назад к гостиной, споткнувшись о порог, влетает в комнату и захлопывает за собой дверь. Слышно, как кошка начинает там мяукать. Я хватаюсь за горло, сжимаю его, стараясь уберечь, ощупываю его алчно и иду по коридору. Вхожу в свою комнату. Включаю свет и на цыпочках, согнувшись пополам, закрывая руками лицо, подхожу к зеркалу. Стою перед ним долго, боясь на себя взглянуть. Задыхаюсь все сильней, легкие свистят, как рваные мехи. Кашляю хрипло, сухо. Кровь пульсирует в ушах, глазах, висках, заливает мозг горячими волнами. Живая, живая кровь… Я убираю руки с лица, но оно… Чья-то рассвирепевшая воля мнет его, месит, лепит…
Это вообще не лицо.
Я долго лежала в темноте, сотворяемой плотно закрытыми веками — это был шанс думать, не глядя на себя. Руки широко раскинуты, мне не хотелось ни прикасаться к чему-либо, ни осязать. В данный момент только так можно было сохранить расудок. Я Эмилия. Э-ми-ли-я, внушала я себе и, наверное, это была правда: правда в том, что он — Эмилия. Но человечекая личность состоит не только из рассудка. Она гораздо шире даже сознания, в котором рассудок занимает очень важную, но, увы, не очень значительную часть. В ней, в личности, с непостижимой сложностью переплетаются десятки переживаемых эмоций и десятки тысяч уже пережитых эмоций, порожденные десятками тысяч прошедших событий, случаев, инцидентов, действий и бездействия… В ней объединяются, противостоят, расходятся множество осуществленных и еще больше угасающих, или угасших, желаний, стремлений и отказа от них, ошибочных представлений о других и о себе — представлений хороших и плохих, всевозможных, в зависимости от самых разных предшествующих состояний, намерений и неосуществленных намерений, решений и уже выполненных решений, и невыполненных, и невыполняемых, уже невыполняемых, верований и безверия — старых и стареющих…
