Да. Человеческая личность — это, прежде всего, память; то есть странная, безостановочно действующая зона, где лично переживаемое, пропускаемое через сознание настоящее трансформируется, миг за мигом, в лично пережитое и сохраняемое прошлое… А сколько же чужого настоящепрошлого может она вместить, чтобы не разрушиться?
Похоже, отнюдь не столько, сколько вместила моя личная память — действующая зона. Которая и сейчас продолжает разрушаться, двоиться, подобно какому-то фантастическому, воспроизводимому его зачинателями гибриду. И это при том, что рассудок мой все еще в состоянии производить самоидентификацию. В состоянии, но надолго ли его хватит. Значит, надо использовать эту возможность без промедления, сейчас же… только как? Нацеливая его на конкретные факты и их толкование, разумеется! Разве не в этом его наиболее сильная сторона?
Итак, факты: едва приехав в субботу вечером, я встречаю Тину такой, какой она была два года назад. Но, внимание! Ее тапочки испачканы угольной пылью, а груда угля насыпана под окном в тот же день, в субботу. И еще, я вижу, как она надевает халат, который, как я позже узнала, принадлежит Валентину. Его сегодняшний халат. Следует отметить, что и само поведение Тины никак нельзя назвать однозначным — или, может быть, лучше сказать не было «единовременным»? — ибо, хотя и в прошлом, с несомненно живым младенцем, шевелящимся в утробе, у нее тем не менее проскакивали какие-то «воспоминания» о его смерти, она даже искала способ ее предотвратить: утверждала, что как только родит, тут же покинет имение. Впрочем, я припоминаю, что та, тогдашняя Тина, уже в те времена знала о том, что ей предстоит, но не давала себе в этом ясного отчета. Да и во внешности ее проявлялись некоторые шокирующие странности: она ударила себя в живот, и ее кулак утонул в животе аж по кисть; обвила жгутом вокруг шеи на удивление сухие после мытья волосы, которые до самого конца ни капли не разлохматились, будто были невесомыми, нематериальными…
Весь образ Тины двухлетней давности был нематериальным! Но он не был галлюцинацией — присутствовал вполне реально. Точно так же, как и образ господина Ридли до паралича присутствовал реально там, на чердачном этаже, где, однако же, был и тот лабиринт из вещей, безумная идея о создании которого пришла ему в голову после того, как его парализовало.
К черту! Даже непростительно, что при наличии таких очевидных фактов, до меня так поздно доходит: не я возвращаюсь в прошлое этих людей, а оно приходит в настоящее!
Приходит и как-то сливается с самими людьми. То же самое происходило с Юлой, Валом, их матерью в часы их полуночных психооргий. Именно с этой целью они их и устраивают. Они обнаружили здесь… уникальный колодец во времени, и через него им удается доставать из него — видимо, на выбор! — свои прошлые образы. Они облачаются в них, как… в одежды. «Одежды», запечатлевшие в своих неовеществленных структурах формы, сотканные из некогда присущих им образов, сотканные из некогда присущих им восприятий — зрительных, слуховых… всяких, из некогда испытанных ими чувств — еще нетронутых разочарованиями, намерений — еще основательных, надежд — еще имеющих шанс на воплощение… С их помощью они превращаются в тех людей, которыми были когда-то; они могут переживать вновь и вновь… все, что угодно из той своей жизни, которая предшествовала нынешней. Господи! Кто же откажется от такого волшебного «гардероба»? Кто не сделает все, что угодно, лишь бы получить к нему доступ? Абсолютно все — даже убийство?
Убийства… «Ну давай же, кончай с собой, пора. И без того ты уже давно конченый человек». Я сжала веки еще плотней. Ни за что не открывать глаза! Стоит мне еще хоть раз увидеть себя в том ужасающем виде… в том ужасающе лишенном какого бы то ни было образа виде, я действительно буду конченый человек. Особенно в такие опасно призрачные моменты, когда я начинаю догадываться, что же происходит со мной, но все еще точно не знаю, можно ли этого как-то избежать. Да, именно так, мое спасение в данный момент в полной, изолирующей от всех и вся темноте. Она стабилизирует, она основная предпосылка спокойного, беспристрастного толкования фактов моим рассудком. Э-ми-ли-я. Но…
Спокойного? Беспристрастного?! Ведь я же только что пришла к выводу, что прошлое, которое вроде бы абстрактное понятие, по сути дела, есть нечто реальное. И что в нем, подобно некоему невообразимо многоклеточному организму, хранится вся предыдущая жизнь каждого человека. Моя тоже, и ничто из нее не утеряно безвозвратно! Все, что было, продолжает быть. Есть я, притом не единственно здесь-сейчас. Я существую в миллионах нетленных образов, находящихся в нетленных отражениях каждого земного уголка, где меня никогда не было, и в каждый миг моей прошлой жизни.
И там-тогда я остаюсь девочкой, восторженно смотрящей на излучающий бунтарское, несокрушимое сопротивление портрет; я верю в величие человеческого духа! И только что знакомлюсь с Валом, моим единственным другом. И мы с ним бродим по имению, тайком кружим возле Дома с тремя лицами; мы вместе в то далекое время, когда нам обоим они интересны, загадочны. И мы сидим на вершине скалы, нашей скалы, болтаем, беспечно свесив ноги над пропастью… где нет никакого трупа. И вечером я засыпаю в объятьях матери, которая любит меня… И Стив тоже любит, мы строим планы нашей женитьбы, мечтаем, как будем счастливы. И Джесси еще не выросла, она меня радует: такой милый ребенок, делающий первые шаги, пухленькая, переваливается, как утенок, смеется…
Настоящий калейдоскоп из моих цветных кусочков прошлого! Нужно только понять, как я добираюсь до них…
Я дрожала, меня трясло, но не от болезни или страха, а от какого-то незнакомого прежде чувства — голода, алчности, сильного желания? Понять, как добираться до них, доставать их оттуда-тогда и переживать их заново столько раз, сколько захочу. Эх, я буду их прокручивать… буду «надевать» одно за другим, пока не умру! А те, другие, бесцветные и слишком черные, попытаюсь вообще уничтожить! Или просто похороню их в самом дальнем уголке своего «гардероба», как в гробу.
И уже никогда не придется мне слушать, как в той жалкой квартирке что-то отчаянно наигрывает отец, пытаясь «извлечь» какую-то мелодию. Я не буду писать тупые неотправленные письма. И мама не будет небрежно махать мне рукой из какого-то такси, а потом я не прочту в ее записке, что она уехала навсегда. И не буду прощаться с Валом, и не буду стоять на коленях перед пустым прямоугольником на месте висевшего там портрета… Не буду ни искать свою сестренку, ни находить ее… в той расщелине. Вообще никогда не буду заставлять ее перепрыгивать через что бы то ни было! И я не буду больной, а это будет означать, что Стив не бросал меня в самый трудный момент моей жизни — таковых у меня просто не будет, отпадет и причина моего увольнения из библиотеки, где мне нравилось работать… Я не буду стоять в подземелье с давно отрезанными тиниными волосами в руке. И не буду… не буду… никогда…
Но «гардероб», «одежды»… легко приводить подобные сравнения. Легко и слишком неточно, нелепо. А в действительности? Да ведь эта моя реально существующая прежняя жизнь, именно эта клеточка гигантского организма общечеловеческого прошлого, в конце концов, не может быть нигде, кроме как в моей памяти. И если это так, то что же получается? Что она, моя память, сущность моей собственной личности, находится… вне меня! А это полный абсурд, так как «она» и «я» один и тот же человек.
