Я прошел мимо этих складов — совершенно нестандартного вида кривобоких строений — и за поворотом у биолабораторий увидел Элию. Она сидела на какой-то скамейке у входа и, видимо, поджидала меня, потому что, стоило мне только появиться, как она встала и специально приняла демонстративно нетерпеливую позу. Я же не ускорил шаги, но и не замедлил, просто продолжал размеренное движение.
— Видно, ты не из тех, которые поторопятся ради женщины, — ехидно бросила она, когда я к ней приблизился.
— Почему? — возразил я небрежно. — Есть женщины, ради которых я побежал бы.
— Но я не из тех, не так ли?
— Нет, не из тех. По крайней мере пока.
Она вызывающе тряхнула своими длинными волосами.
— Ты вселяешь в меня надежду, комиссар!
— И с полным основанием, — добавил я.
— Что ж, тогда пошли, — по-деловому предложила Элия. — Берг… Ларсен только что связался со мной и попросил меня отвести тебя к Фаулеру и Штейну.
— Не торопись так, — улыбнулся я. — Я все еще не собираюсь на тот свет.
Элия смущенно моргнула, но через мгновение поняла двусмысленность сказанного и возмущенно покачала головой:
— Ты шутишь с печальными и страшными вещами. А сам еще слишком молод, чтобы оправдать это профессиональной деформацией.
Потом, всмотревшись в мои глаза и убедившись, что су- мела меня смутить, она бодро направилась в медицинский корпус напротив. Я последовал за ней, грустно думая, что здесь на всей этой планете у меня нет и, наверное, никогда не будет ни единого доброжелателя.
Ничего удивительного что я до сих пор не видел лазарета — низкого, неухоженного сооружения из тесаных камней, прилепившегося к монументальному медицинскому корпусу
— Это, видимо, творение не юсов, — обратился я к Элии.
— Нет. Это мы построили.
— А зачем?
— Именно, чтобы обойтись без юсов, — сухо ответила она. — Лично я, как медик базы, посчитала, что если кто-то из нас заболеет, то лучше его лечить в действительно человеческой обстановке.
Мы подошли к постройке, совмещающей, как оказалось, два назначения: «действительно человеческой» больницы и усыпальницы, и вошли внутрь. Холодильная камера находилась внизу, на единственном подземном этаже. Элия остановилась у конца лестницы.
— Четвертый отсек слева, — бросила она и едва слышно добавила: — Фаулер был моим другом… Не хочу видеть его… таким.
— Хорошо, — сказал я, — но где тебя потом найти? Нам нужно поговорить.
— Я буду опять там, на той скамейке, — Элия быстро начала подниматься вверх.
Я подошел к четвертому отсеку и нехотя задействовал открывающий механизм. Холод. Холод и тишина, какую может создать только смерть. Я прошел вперед, половицы издали скрип. И снова, снова… Шаги мои звучали вызывающе. Я пришел к этим лишенным земной могилы людям, чтобы осмотреть их тела, вглядеться в их лица и оценить их последнее выражение. Чтобы постараться найти путь к возмездию, в котором они не нуждались.
Они лежали рядом в прозрачных саркофагах. И были удивительно разными в своих одинаковых рабочих костюмах, одинаковой обуви и одинаковых смиренных позах мертвецов. Два человеческих существа, индивидуальность которых теперь уже имела значение только для меня: с худыми, кротко сложенными на светлых рубашках руками, неестественно вытянутыми ногами и коленями, резко выступающими под тонким материалом брюк с декоративными швами. Глаза их были закрыты и глубоко запали, лица — удлиненные, далекие и отчужденные в своей застывшей неизменяемости. На незастегнутых вокруг похудевших шей воротниках виднелись яркие эмблемы базы «Эйрена». Словно эти двое были помечены ими… Как, может быть, и все мы — которые уже здесь и которые еще будут…
Я сделал шаг вперед. На виске у одного чернела глубокая рана — Фаулер… Пальцы его левой руки все еще были согнуты, словно даже после смерти сжимали юсианское изображение Штейна. Их, видимо, разжимали с помощью твердого острого предмета, потому что между указательным пальцем и складкой ладони виднелось несколько царапин. Но кто же так нетерпеливо разжимал эти пальцы? И был так бездушно груб в своем нетерпении?
Я всмотрелся в лицо Фаулера. Его черты были чистые, почти мальчишеские, слегка курносый нос и нежно очерченные губы, которые словно хранили частицу или воспоминание какого-то последнего недоконченного. слова. Гладкий открытый лоб, щеки, покрытые золотистым пушком брови и волосы соломенного цвета, русые, такие до смешного русые, что сейчас нагоняли ужас. Во всем его высоком, худоватом теле с длинными конечностями и узкими плечами было что-то несколько недоделанное, именно поэтому вызывающее симпатию, я бы даже сказал — доверие, как будто не допускающее, чтобы в нем скрывались какие-либо злые намерения. Я попытался представить себе, как он крадется по лесу, выслеживает и стреляет в спину, но не смог. А еще труднее мне было представить себе, как он, наклонившись над мертвым, вытаскивает у него из карманов вещи… И зачем? Зачем они ему были нужны?
Было видно, что рана на виске нанесена в упор, но ее удлиненная, заостренная ко лбу форма свидетельствовала, что он мгновенно повернул голову в направлении выстрела, как говорят — освобождения заряда от флексора. Что же заставило его так обернуться, как будто он что-то услышал? Поскольку, если он сам держал оружие и сам привел его в действие, более логично было бы, повернуться в обратную сторону — это инстинктивное движение, никто, даже самоубийца, не хочет видеть собственную смерть, дабы не обезобразить выражением ужаса свое лицо. Правда, его лицо не обезображено, но передний конец раны совсем, совсем близко от глаза, всего в сантиметре…
Мне уже стало невыносимо холодно. Зубы стучали, руки посинели. Но что-то меня удерживало, я не хотел спешить… здесь. Я чувствовал какую-то смутную обязанность быть бережным, внимательным к этим неподвижным фигурам, которые не могли меня ни упрекнуть, ни задержать… Медленно я приблизился к Штейну — он был среднего роста, среднего возраста, средней комплекции. Без особых раздражающих внешних недостатков и без впечатляющих черт. Обыкновенный. И какой-то опрятный, собранный в своем жестком ледяном рабочем костюме. Такой человек редко вызывает эмоции, но если уж их разбудит, они всегда приводят к крайностям, потому что зависят только от очень сильных душевных или интеллектуальных проявлений с его стороны, а симпатия или антипатия к его внешнему облику, которая бы могла их смягчить, отсутствует. Сейчас обыкновенное до невзрачности лицо Штейна было решительным, как будто куда-то устремленным… Он спешил — кудаже? — и если действие развивалось в первую половину дня, то лес с его шумами и движениями помешал ему услышать приближающегося убийцу. Или убийца шел рядом с ним, но потом незаметно отстал…
Я открыл саркофаг. Нагнулся над Штейном и внимательно приподнял его темноволосую голову Страшная рана зияла на затылке — огромная с острыми краями пробитой черепной кости. Несмотря на то, что я еще не видел флексора, у меня не было сомнения, что она была нанесена с расстояния около десяти метров и был использован луч широкого охвата, что и привело к характерному для таких случаев рассеиванию. А раз на таком близком расстоянии был использован луч такого широкого охвата, значит, его направляла неуверенная рука. По неопытности ли? Или убийца колебался? Из-за нежелания или внутреннего сопротивления стать убийцей? Или просто потому, что Штейн бежал, бежал среди этих обезумевших деревьев?
