— А зачем это было нужно?
— Ради самого Вернье, — удивила меня своим ответом Элия. И поколебавшись миг-другой, наконец упрямо тряхнула головой. — Да. Именно так! Фаулер понял, что если он просто промолчит, то причинит ему еще большие терзания, потому что… О, ко всем чертям! Нет более болезненных ударов по человеческому честолюбию, чем великодушие тех, кто должен нагнуться, чтобы поддержать.
— Жестокость — тоже «болезненный удар».
— Да, но только она может принести пользу, пробудить какие-то внутренние силы. Другое же — жалость, великодушие и… и тому подобное — это только внешний толчок, который очень скоро перестает помогать. Да и мы уже не одни, Тервел. Юсы и здесь, и на Земле, и мы вынуждены держаться на уровне. А те из нас, кто проявляет слабость, кто отстает или падает ниже этого уровня… И если далее мы будем нагибаться к ним, то для того, чтобы их уничтожить, как стирают компрометирующие и опасные следы!
В заключение Элия гневно затоптала ногой несколько несуществующих «следов» на асфальте.
— Сожалею, — сказал я ей.
— О чем?
— О том, что тебе нужны юсы, чтобы это объяснить.
— Ха! Ты, видимо, думаешь… Я поспешил прервать ее:
— Думаю, что ты обещала мне две «истории».
— О, и вторая не из криминальной области, — она насмешливо прищурилась. — В лаборатории мы часто проводим эксперименты со здешними растениями, а роботы выбрасывают их остатки на определенное для этой цели место и сжигают. Так вот там я однажды вечером заметила Фаулера и… Можешь ли ты представить, что он делал?
— Нет, не могу.
— И никогда не догадаешься! Он отделял неуничтоженные папоротники и складывал в пластмассовый мешок. А потом отнес их в их растительную зону. И там высыпал.
— А ты за ним следила?
— Да, мне было любопытно. Сначала его действия и мне показались сомнительными. А он просто испытывал жалость к растениям. Я поняла это двумя-тремя днями позже, когда он поругался с Ренделом из-за какого-то дерева. Он твердил, что тот продырявил его своим флексором от ненависти, а не по необходимости. Вообще, я ведь тебе сказала, что Фаулер был почти неестественно жалостливый человек.
— И неестественно рассеянный, — вставил я. — Иначе, как бы он перепутал куртки? Вернье значительно ниже его ростом.
— Он был напряжен в ожидании восхода, Тери.
— А ты не помнишь, кто остановил Вернье, когда он пошел в свою квартиру?
— Мне кажется, что я. Но какое это имеет значение?
— Уже никакого. Так как он, наверное, пошел, чтобы взять другой флакончик с сизоралом… Впрочем, ты, как единственный врач здесь, знала, что Вернье не совсем здоров.
— Но не знала, что он употребляет такое лекарство.
— Да, но на флакончике едва ли было написано «Сизо-рал», если он был привезен контрабандно.
— Конечно, не было! — сделала нетерпеливый жест Элия.
— А как Фаулер понял, что там именно сизорал? Ее лицо покрылось густым румянцем.
— Ну, хорошо! Хорошо! Господин комиссар — отрезала она после короткой, но неловкой паузы. — Ты раскрыл мое участие в этой… интрижке. Воздаю должное твоим способностям и в дальнейшем буду это иметь в виду.
— Ты осматривала тела Фаулера и Штейна?
— Да.
— В каком они состоянии?
— В таком, что у меня не хватает слов, чтобы его определить, То есть это было полностью вне моей компетентности.
— Из-за повышенной после смерти температуры?
— И из-за этого. Но были и некоторые другие изменения… скорее неизменения на клеточном уровне, а также и начальный процесс… консервирования или, может быть, мумификации… Не знаю чего!
— У всех ли есть свои изображения, подобные тому, которое было в руке Фаулера?
— У меня нет. Про других не знаю.
— Кто разжал пальцы Фаулера? Ты?
— Нет. Рендел.
— А Штейн…
— Штейн до конца для меня остался неясен, — поторопилась сделать мой вопрос бессмысленным Элия. — Полностью неясен. Ничего о нем сказать не могу. Кроме того, что он был неясен и всем другим.
— В том числе и Фаулеру?
— Я сказала — всем!
— Значит, у Фаулера не было причин его убивать?
— Может быть, одна и была.
— Какая?
— А та, что внезапно тот его узнал, — заявила мне она. Она демонстративно встала и пошла к входу в биолабораторию. Перед тем как войти внутрь, обернулась:
— С сегодняшнего дня я буду заботиться о щенке. Особенно по утрам, — и в следующий миг тяжелые стены надежно укрыли ее от моих глаз.
Глава двенадцатая
Дорога к месту, где юсы оставляли посылки с Земли, шла прямо наверх, к вершине восточного склона. Запыхавшись, я поднялся по этому склону во вполне деловом настроении. Действительно, поразительна человеческая способность к адаптации — не прошло и суток со времени моего прибытия на Эйрену, а я уже свыкся с Ридоном, чей свет весьма сильно отличается от света нашего Солнца, с зеленоватым небом, в котором непрерывно вспыхивали и гасли миллиарды блестящих искорок, и с почвой у меня под ногами, вроде бы влажной и песчаной, а при более внимательном рассмотрении ни влажной и ни песчаной — она состояла из мелких, похожих на пластмассовые, чешуек, связанных между собой необъяснимыми активными силами сцепления.
Только с тем, что увидел я за перевалом на склоне, я едва ли свыкнусь так быстро! Там возвышались «скалы» — названные там кем-то, наверное, в приступе маниакального геошовинизма. Потому что образования, занявшие из конца в конец всю обширную низину, ничего общего не имели с этим нашим понятием. И если все же необходимо какое-то знакомое сравнение для них, то оно могло бы быть только геометрическим.
В сущности, они напоминали стоящие рядом конусы с закругленными вершинами, высотой примерно с двадцатиэтажный дом. Их поверхности, сейчас озаренные с запада лучами Ридона, были неестественно гладкими — отражали свет, как колоссальные причудливые зеркала, и переливались самыми разнообразными оттенками желто-фиолетового цвета. Этот ослепительный блеск, подействовал на меня почти гипнотически.
Я стоял напротив них, потеряв способность двигаться, и постепенно меня охватывало глубокое, едва ли не религиозное благоговение. Они выглядели поразительно неземными. И не из-за их внушительности, не из-за формы и непривычного цвета. Нет. Во многом, в невыразимо большей степени это объяснялось их одинаковыми, как будто определенными по единой колодке, размерами и особенно строгим порядком, в котором они были расположены по отношению друг к другу. Именно эта симметричность шокировала, в ее — может быть, не только кажущейся — разумности было что-то затаенное, я бы даже сказал зловещее. Словно я стою перед фигурами непонятной гигантской игры, и они в любой момент могут быть передвинуты чьей-то гигантской рукой, застывшей над ними… и надо мной из-за все еще не определенного первого хода. А случись это — и ни одно человеческое существо не сможет сделать ответный ход.
