– Война, да, но война далёко, нас пуля не возьмёт, – говорил Майзель Степану Дмитриевичу безыскусную житейскую мудрость, а Рза наблюдал, как он сначала морщит свой круглый лоб, а после пальцами разглаживает морщины.
– Я из немцев, когда-то мы жили в Гатчине, давно, до войны ещё, потом занёс меня бог сюда, потом семью сюда перевёл, и ведь как угадал, что сам. Так бы тоже попал куда-нибудь, только спецпереселенцем, не вольным. Работаю вот свободно, деньги платят, от Михалыча, товарища Постникова, начальника моего, что-то перепадает, да, продукты в доме имеются, в комендатуре отмечаться не надо, обувь вон чиню для людей, имею к этому большой интерес, опять же дополнительные доходы. Раньше просто сапожничал, ну, как все, – лапа, шило, нож сапожный и прочее, а тут вот аппарат приобрёл по случаю, марки «Адлер», старый ещё, немецкий.
Майзель встал и подмигнул скульптору, приглашая его посмотреть на чудо. Рза кивнул и пошёл за ним. За занавеской в небольшом закутке стоял этот самый «Адлер». Хозяин отпахнул занавеску и ласково прошёлся рукой по блестящему хромированному металлу. Рза отметил плавность движения и любовное прикосновение к вещи. Это было соприродно тому, как он сам работает на станке, изготовленном собственными руками. Скульптор понимающе улыбнулся.
Вот тогда-то их и отвлёк неожиданный стук в окно.
Гость с хозяином обернулись разом и увидели расплывчатое пятно, вроде бы напоминающее лицо. А может, и не лицо вовсе, но случайный на стекле блик – попробуй разгляди толком среди обманчивых вечерних теней. Впрочем, скоро пятно исчезло, будто его и не было.
– Ванька, что ли? – предположил хозяин. – Вечно шляется на улице дотемна, никогда вовремя не приходит. Пойду гляну. – Он направился к двери, приоткрыл её и выглянул за порог: – Никого. – Он захлопнул дверь. – Люся, доча, ты Ваньку сегодня видела? – обратился он к невидимой дочери, вместе с матерью молчавшей за перегородкой.
Вышла Люся, девочка лет восьми, посмотрела на приоконный стол, на разложенную на столе снедь, очень скромную, без всяких изысков, на открытую бутылку вина, специально приготовленную для гостя, но так и не початую почему-то, и поздоровалась со Степаном Дмитриевичем.
– Ваня обруч мне обещал принесть, – сообщила она отцу. – Его с самого утра нету.
– Обруч? – Майзель наморщил лоб и разгладил морщины пальцами. – Это что ещё за новости – обруч? Тебе втулку не выточить на станке, мастер на токарном участке жалуется. Да какой хлопец на тебе женится после этого! А она – обруч. – Он задумался и ногтем ковырнул подбородок. – Значит, обруч… А где он его возьмёт, обруч?
– Я не знаю, он обещал. Я его буду крутить на поясе, как акробаты в цирке, когда они под куполом выступают.
– Ты была в цирке? – спросил девочку Степан Дмитриевич. – В каком же?
– Я не была, я знаю, мне Камиля́ говорила, она была. – Дочка снова посмотрела на стол, чуть помедлила и скрылась на своей половине.
Снаружи на крыльце загремело, звук был дробный, железный, сопровождающийся шумом шагов. Сразу же распахнулась дверь, и в дом вкатился невысокий парнишка, то есть сам парнишка вошёл приплясывая, а вкатился страшного вида обруч, весь изъеденный, в дырах и хлопьях ржавчины, рыжей, как трухлявая древесина.
– Батя, как правильно написать: щиблеты или штиблеты? – от порога спросил Ваня отца, подхватывая свою ржавую железяку.
– Иван, у нас гость, здороваться нужно, когда видишь незнакомого человека, – строго сказал отец, глядя на дорожку трухи, оставленную на полу колесом.
– Здоро́во, – простодушно произнёс мальчик и протянул Степану Дмитриевичу руку, выпачканную ржавчиной.
– Ну здоро́во. – Скульптор ответил рукопожатием, при этом не смутившись нисколько неопрятным видом ладони. – Ты чирка-то тогда забыл, когда мы на берегу беседовали.
– Вы знакомы? – Майзель переводил взгляд с сына на ржавый обруч, с обруча на Степана Дмитриевича, снова на сына с обручем.
– Было дело, – сказал художник Ваниному отцу. – Мы с Иваном спорили: глупая птица гусь или умная.
– И кто выиграл? – мало что по-прежнему понимая, спросил Майзель на всякий случай.
– Я, – ответил Иван отцу. – Птица гусь от самолёта отличается тем, что летит без лётчика. А щиблеты пишутся «щиблеты» или «штиблеты»?
– Ты меня не путай с этими своими «щиблетами», ты мне вот что скажи… – Майзель понял, что сын нарочно пытается увести разговор в сторону – возможно, из-за гвоздей в заборе, изъятых «на нужды фронта». – Ты где этот обруч стырил? Часом, не с рыбзавода, не с рыбной бочки?
– Батя, нет, это Люська попросила меня найти. Я его нашёл под Валько́вым домом, из-под земли выкопал.
– А в окно стучал – это ты? – Майзель переменил тему. – Тут нам кто-то в окно стучал.
Иван ответил, но не отцу, а гостю:
– Это однорукий стучал, он за вами в окно подглядывал, а потом стукнул лбом в стекло и пошёл. – Он приставил обруч к столу и достал из оттопыренного кармана острую рыбью голову с красными обводами вокруг глаз. – Я ему рыбу сделал.
– Всё, уйди, Иван, с моих глаз долой, позже поговорим. – Отец культёй показал на дверь, ведущую в соседнюю половину. – И это, – показал он на обруч, – отсюда забери. И рыбу убери, ради бога. – Потом, дождавшись, когда дверь за сыном закроется, обратился к гостю: – А давайте-ка за встречу по рюмочке винца, вы не против?
Непьющий скульптор был не против, и они выпили.
Глава 10
От Красночумья он повернул к реке. Напитанная водою тундра играла мириадами радуг, исходящих от трав и мхов, узорных корон лишайников, оазисов с высокой травой, обсыпанной водяною пылью, от сглаженных граней щебня на склонах и вершинах возвышенностей, от пёстрых пёрышек куропаток, застрявших в зарослях остролодочника; в радужном многоцветном блеске, как тени природных духов, мелькали прозрачные насекомые, от хитиновых муравьиных крыльев исходило праздничное сияние, птицы смеялись в небе, перелетая от протоки к протоке; кончался месяц июнь.
Ванюта был частью тундры, такою же, как комар, от которого происходил его род, а раз он был частью тундры, одним из её придатков, то весь этот праздник света был привычен для его существа и им воспринимался обыденно. Природа предшествует человеку, и природа ему наследует, она сильнее и важнее Ванюты, не было бы её, природы, не было бы и его, Ванюты, тут и рассуждать нечего, это непреложный закон. Природе необходим охотник, тундре необходим олень, и он, Ванюта Ненянг, в подбитой ветром одёжке идёт за своим оленем, куда его глаза светят.
Юноко, а по-русски Конёк, Ванютин олень-двухлетка, бычок молодой, но крепкий, рождён был от оленя-хэхэнда, священного оленя Я’хора, названного именем мамонта за чёрный, земляной цвет. Сам Конёк окрас имел светлый, но бледнее, чем был у матери, ярко-солнечной, красной оле́нихи, которую прошлой осенью в числе многих отобрали из стада и забили на нужды фронта. Звали её Хаерко, по-русски Солнышко, род Ванюты её оплакивал.
