– Слушай, – придержал его комиссар, – ты ступай сейчас в гости к лауреату. Товарищ генерал-лейтенант затеял сделать в нашем клубе концерт, и лауреат у него вроде за оформителя. Ты сопроводи его в клуб, покажи место, поговори, может, что полезное и услышишь. Скажи, что по поручению товарища генерала. Усвоил, старшина? Да, зайди заодно в посёлок, отнеси моей подарок от тёщи. Посылка прилетела сегодня с утренним гидропланом. Домик мой знаешь где? – И сунул ему в руки посылку.
За глаза, между знакомыми, Зойка, официально Зоя Львовна Телячелова, в девичестве Зильбертруд, супруга замполита дивизии, пробурчала неразборчиво из-за двери:
– Заоди, заоди, не за́пе-е-ето.
Старшина понял, что вроде бы его приглашают в дом, и вошёл, пошаркав сапогами перед порогом. В руке он держал оштемпелёваный коричневым сургучом деревянный ящик с посылкой.
– Старшина Ведерников по поручению товарища полковника…
– Ладно, кончай с товаищем… – Хозяйка была в шёлковом халате с драконами, волосы заколоты гребнем, изо рта, как из гривы дикобраза, во все стороны торчали иголки, оттого, похоже, дикция её и хромала.
На столе перед Зоей Львовной лежало тёмно-синее галифе, исчирканное белым мелком, лежали нитки, ножницы, сантиметр портняжный. Зоя Львовна работала.
Комната выглядела культурно, оценил Ведерников обстановку. Портрет Сталина на стене, под ним комод, простой, не резной, светлого дерева, лакированный. На комоде, на верхней крышке, томики сталинских сочинений мягко светились красным. Но особенно приглянулся старшине пол – он был ровно выкрашен под паркет, а середина его, там, где за столом сидела хозяйка, изображала ковёр.
Зоя Львовна выплюнула на стол иголки.
– Проходи, старшина, что встал-то, как неродной? – Речь хозяйки обрела норму.
Зоя Львовна обошла стол и изогнулась перед старшиной лебедью. Драконий глаз, узкий и опасный, как нож, смотрел на Ведерникова с шёлкового её халата, и от этого драконьего взгляда старшину вдруг одолел страх.
Он протянул хозяйке посылку:
– Вот, велено передать. Товарищ полковник… – Он осёкся, ощутив взгляд, которым ела его хозяйка.
Взгляд был липкий, сахарный и опасный, такой же, как глаз дракона.
– Раз велено, передай… – Она приняла у Ведерникова посылку, не глядя поставила её на пол и запихнула ногой под стол.
Хозяйкина нога была белая, утыканная чёрными волосками, она вылезла из полы халата и не спешила возвращаться назад.
Ведерников уловил на себе взгляд Сталина с висящего на стене портрета. Немой укор был на лице вождя. Ему, Ведерникову, укор. Сталин что-то говорил со стены, но воздух в комнате был душный и плотный, через такой не то что слова, через такой пуля не пролетит. Да и не понял бы старшина Ведерников, когда б упали в его уши слова вождя: «Не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего». Потому что в советской школе не проходят заповедей Господних.
– Ой, солдатик, – Зоя Львовна оглядела Ведерникова в области от колен до паха, уже не сахарно, а цепко и делово, как портниха будущего клиента, – такой молоденький, а галифе стариковское. Как у муженька моего. Надо, надо его ушить, возьму недорого, не пугайся. – Она встала перед старшиной на колени и подвернула ткань на его штанах в самом широком месте. – Вот так, и станешь совсем красивый, совсем-совсем. – Зоя Львовна посмотрела на него снизу вверх. – Хочешь стать красивым, солдатик? – И снова глаза драконьи. – Намётку можно сделать прямо сейчас. А, солдатик, чего время тянуть?
Глаз драконий притягивал, как фонарь обречённую на погибель моль. Старшина, притянутый силой взгляда, опустил голову и обжёгся. Поверх шёлка, поверх драконов лежала, выбившись из выреза на халате, переспелая грудь хозяйки, та, что на стороне сердца. Одиноко коричневел сосок островком на нерасписаном глобусе. Грудь хозяйки подпрыгивала от вздохов. Зоя Львовна дышала грудью.
В мозг прокрался голос Кирюхина: «Где бабы, там проституция и разврат». И далее, про офицерский посёлок: «…ушивает и зауживает штаны, ну и коли человек ей приглянется, то она, когда мерку с него снимает, станет перед ним на колени, портняжным метром притянет его к себе и шурует пальчиками где надо. Ну а далее знамо что…»
Грудь томила, Сталин стращал с портрета, комсомольская совесть выла, подмигивал глумливо Кирюхин, Телячелов, замполит дивизии, целился ему прямо в сердце из дуэльного пистолета Токарева.
– О-о-ох, – вздохнула Зоя Львовна протяжно, – нездоровится мне что-то сегодня. Прилягу. Старшина, помоги. – Покачиваясь, она встала с коленей и, обвив Ведерникова рукой, повлекла его в соседнюю комнату.
Обстановка здесь была подомашнее. Шкаф, горшки с цветами на подоконнике, у стены высокая оттоманка. К ней-то Зоя Львовна и двинулась, постанывая и прижимаясь к Ведерникову. Тот шёл, как заводная игрушка, но пружина внутри слабела, и завод, сержант это чувствовал, ещё немного, полсекунды – и кончится. И будет тогда холод и мрак.
Зоя Львовна легла на ложе, нога свесилась, халат распахнулся…
В первый раз он увидел это. Кирюхин и другие ребята из тех, что пообтёртей, поопытней, расписывали во время отбоя во всех деталях женские интересности. Ведерников жадно слушал, было стыдно, сладко и… как-то гадко. Он прятал за жеребячьим ржанием свой юношеский, невинный стыд, чтоб, не дай бог, не подумали: а сержант-то наш целка, а не мужик.
То, что он увидел сейчас, ничуть не походило на то, о чём ему рассказывали в казарме. Это было страшное, волосатое, со спутанными седыми клочьями, слипшимися над влажной начинкой, пахнущее прелью, кошатиной, но – манящее, притягивающее, влекущее, порождающее сладкую темноту, обволакивающую сердце и разум.
Зоя Львовна что-то ему шептала, он не слышал, слух заложило тоже. Сквозь глухоту просачивалось отрывочно:
– Мой-то… Не живёт со мной уже год… Радий, особое производство… Изменяет он мне, вот и радий… Завёл себе молодую, себя на неё расходует… Одинокая я, бобылка при живом муже… Знаю, кто она, знаю… Лейтенанта Сердюкова супружница… «Ко-ко-ко» перед мужиками да «ко-ко-ко»… Курица, яйца несёт им, можно подумать… Я как в бане на неё погляжу – ни стати, ни жопы, только дыра мохнатая… И чего в таких мужчины находят?..
Старшина почувствовал её руку, впившуюся в его запястье. Ощутил под своей рукой, направляемой рукой Зои Львовны, скользкую горячую мякоть, пульсирующую под его движениями.
– Ну же, – торопила она. – Утоли моё одиночество, старшина.
Дыхание у Ведерникова сбивалось, мешал дышать непроходимый комок, застрявший в основании горла. Он пробовал его проглотить, но комок был тугой и горький, и с каждым погружением пальцев в набухшую и потемневшую плоть он делался всё туже и горше, а когда Зоя Львовна вскрикнула, комок вышел из старшины наружу вместе с содержимым его желудка.
Пинай бывал у скульптора по несколько раз на дню. Обеспечил Степана Дмитриевича талонами на питание в столовой военного городка – посёлка, как здесь его называли, – но художник попросил Хохотуева, если можно, доставлять ему еду в мастерскую. Не хотелось лишних встреч и знакомств, тем более что весть о его приезде наверняка распространилась уже повсюду. Выходил он из мастерской мало – наработавшись, отдыхал на нарах, приглядывался к оживавшему мрамору, забывал про отдых и вскакивал, чтобы чуть подправить скульптуру или что-то в неё добавить. Пару раз прогулялся по городку, заглянул в лавку, покупать ничего не стал, хотя талоны и деньги были, дошёл до трудовой зоны. Никто его на прогулках не останавливал, даже люди в военной форме, хотя многие скашивали глаза, увидев бородатого старца, свободно перемещающегося по зоне. Должно быть, решил художник, есть негласное распоряжение начальства не чинить ему особых препятствий.
