— Что с ним, доктор? — спросил Холмс, кивнув в сторону двери.
— С Клеем-то? А почему он вас интересует? — доктор возился возле своих шкафов, составляя мазь.
— Я видел, как его сшибло тачкой, — пояснял Шерлок.
— Да, и хорошо сшибло, — усмехнулся Уинберг. — Но подлецы живучи, и он легко отделался. У него небольшое сотрясение, ссадина на голове, несколько неопасных ушибов и пустяковая ранка пониже колена. Только синяков много. А вот вам, по-моему, очень больно.
Холмс пожал плечами и подумал, что в ближайшие дни будет избегать этого жеста: спина не замедлила отозваться.
— Видите ли, доктор, мне в жизни часто бывало больно, и я не привык придавать этому особого значения. Любая физическая боль в конце концов проходит.
Доктор закончил приготовление мази и стал осторожно втирать её в лиловые пятна кровоподтёков.
— Страшная рука у этого Баррета! И как он умудряется наносить такой удар, который приходится сразу на несколько самых болезненных точек? Мерзость какая!
— Вам не кажется, что он немного ненормален? — спросил Шерлок.
— Не исключаю. Впрочем, здесь мало нормальных. А эти ублюдки-каторжники...
Доктор Уинберг осёкся, сообразив, что сказал нечто явно неподходящее. Холмс беззвучно рассмеялся:
— Они часто доставляют вам беспокойство?
— Как сказать! — ладонь доктора прекратила вращательные движения по спине пациента и замерла возле его левой лопатки. — Усиленное сердцебиение. Вы должны сейчас лечь и полежать. Спрашиваете, беспокоят ли? Да нет, во всяком случае, я не боюсь их.
— Нет, боитесь. — С улыбкой возразил Шерлок.
— С чего вы взяли?
— Ну, дорогой доктор! Вы до наступления ночи запираетесь изнутри, не сразу открываете на стук, а когда открываете, то вначале смотрите в щёлку, кто к вам пришёл. В кармане брюк у вас револьвер, и вы с ним не расстаётесь, ибо карман уже изрядно растянут. И вы меня пытаетесь убедить, что не боитесь здешних обитателей? Полно!
— Я забыл, с кем имею дело! — угрюмо усмехнулся Уинберг. — Да будь оно неладно, мерзкое место и мерзкие людишки. Тысячу раз ругаю себя за то, что притащился сюда, но менять это место на другое просто как-то противно. В сущности, все места поганы.
Шерлок Холмс вышел из лазарета, когда было уже темно. В воздухе мелькали светляки, но луны не было, а звёзды не освещали дороги, и он поймал себя на том, что панически боится споткнуться и упасть. Особенно на спину.
«Прекрати трусить!» — приказал он себе. И благополучно добрался до своей хижины, а там, как и советовал доктор Уинберг, тотчас лёг — и не заснул, а словно провалился в чёрную, прохладную пустоту.
ГЛАВА 5
Прошло четыре дня. Ничто не изменилось. Унылая жизнь Пертской каторги шла по-старому.
Вечером четвёртого дня Шерлок Холмс, вернувшись с работы, обнаружил трещину на своём башмаке и с грустью вспомнил, что обувь каторжникам меняют раз в три года. Правда, климат Австралии позволял, в крайнем случае, обходиться без обуви, но человеку, не привыкшему ходить босиком, это было бы нелегко.
«Ладно! — утешил себя Холмс. — Многие здесь неплохо умеют чинить башмаки, может, и я научусь. А может быть, кто-нибудь мне в этом поможет? В конце концов, время вражды с этими господами, кажется, прошло».
В этот вечер его спина уже почти не болела, и он не лёг сразу после ужина, как делал в предыдущие дни, а, усевшись на свою лежанку, надолго задумался. Задумчивость была его обычным состоянием, чаще всего вовсе не означавшим, что он пребывает в бездельи. Бывало, в часы задумчивости он решал в уме самые сложные криминалистические головоломки, разгадывал самые запутанные тайны. Но сейчас ему хотелось именно бездельничать и совершенно ни о чём не думать. Последнее, впрочем, не совсем получалось.
Откуда-то доносилась песня. Нудная, как хрипловатый голос, который её выводил, она казалась порождением царившего кругом душного, сухого вечера. В ней повторялись одни и те же примитивные слова о какой-то девушке, которая ушла в туман, и начинался припев, бесконечный и тягучий: «Э-э-э-э! Э-э-э-э-э!»
«Вот так вечерок-другой, а там пятый-шестой послушаешь — и можно умом тронуться!» — подумал Шерлок, морщась, скорее не от тоскливости мотива, а от безнадёжной фальши исполнения. И тут же про себя рассмеялся: «Докатился, сэр! Уже считаешь, что от такой чепухи сходят с ума? Ну-ну!».
— Мистер Холмс, к вам можно?
Чья-то голова просунулась в хижину, отогнув рогожу, закрывавшую вход. Вопрос прозвучал совсем тихо, хотя, казалось, опасаться было нечего: до отбоя оставалось не менее полутора часов.
— Входите, — ответил Шерлок, несколько удивлённый поздним визитом. — А кто это?
— Вы меня забыли?
Рогожа откинулась, и лунный свет осветил бледное осунувшееся лицо Джона Клея.
— Добрый вечер, сэр! — произнёс он уже громче, входя в хижину и слегка поклонившись, словно переступил порог гостиной, придя со светским визитом.
— Рад вас видеть. — Искренне приветствовал его Шерлок. — Как вы себя чувствуете?
Молодой человек махнул рукой:
— В общем, ещё паршиво. Но я решил покинуть лазарет. Там совсем неважно с рационом: завтрак не полагается, на обед дают нечто среднее между водой и похлёбкой, а на ужин нечто среднее между водой и тем, что было на обед. А у меня нет проблем с фигурой. Ну, а вы-то как?
Он спросил это тем же, почти небрежным тоном, но не обманул Шерлока. Тот отлично заметил и его внезапно нервно сжавшиеся пальцы, и смущённо отведённый взгляд.
— Со мной всё в порядке. — Холмс улыбнулся. — Я редкостно живуч. Садитесь, Клей, стоять тут низковато. Вы ведь всего на дюйм с небольшим ниже меня.
Джон Клей присел на конец одной из лежанок, ибо другой мебели в хижине не было.
Шерлок выжидающе молчал, но и его неожиданный гость не спешил вновь заговорить. И вдруг спросил:
— Хотите закурить?
— Что?! — Холмс так и подскочил. — А у вас есть?
Молодой человек усмехнулся с видимым облегчением, затем сунул руку в карман своих потрёпанных штанов и достал аккуратно свёрнутый чистый носовой платок. (Откуда у Джона в течение шести лет берутся такие платки, недоумевала вся Пертская каторга). В платке оказалось шесть штук прекрасных английских сигар.
— Бедный доктор Уинберг! — воскликнул Шерлок. — Вот, как ему платят за лечение.
— Но послушайте, мистер Холмс! — возмутился Джон. — Этот достойный эскулап столько раз обозвал меня прохвостом и подонком, что возьми я по сигаре за каждое его оскорбление, ему пришлось бы выписать из Лондона сразу дюжину коробок. И потом, я уверен, что если бы попросил у него для вас, то он дал бы.
— Но вы предпочли не просить.
