— Это такой ресторанчик на Темзе? — спросил Джон. — Такой дрянной, дешёвенький? И ты в десять лет туда пошёл?!
— Ну, не милостыню же мне было просить? — Шерлок пожал плечами, и свет костра заиграл на блестящей коже его обнажённых мускулистых рук. — Надо было жить. Брат не мог один кормить нас всех троих, да ещё платить за мою учёбу. И вот я днём сидел над историей и математикой, физикой и ботаникой, потом шёл к учителю музыки и играл Гайдна и Моцарта, а к восьми приходил в «Ариадну» и выводил вульгарные мелодии, под которые млела и напивалась сомнительная публика припортовой Темзы. Я рано научился таким образом присматриваться к людям. Постоянное сознание, что я один среди взрослых и иногда не совсем безопасных людей, приучило меня к вниманию и сдержанности. Я научился различать их, определять по их одежде, манерам, запаху, исходившему от них, по тому, что они ели и пили, сколько тратили, — кто они такие, с чем пришли и как уйдут. Я стал быстро взрослеть. Вместе с тем та дрянь, которую я пиликал, отравляла меня, мне стало казаться, что и днём, у учителя, я играю хуже, чем раньше. Старичок-учитель подтвердил это: он сказал, что я перестал следить за строгостью исполнения. Бедняга! Он же не знал, чем я занимаюсь... На нас вдруг посыпались несчастья. В конторе, где работал Майкрофт, произошли какие-то неприятности, исчез её хозяин, а новый стал платить брату в два раза меньше. Почти на год мне пришлось оставить музыку. А весной пришла эпидемия. Тиф. И умерла Бетси. Быть может, она бы и выжила, но её забрали в больницу. Так велел врач. И в ту же ночь она скончалась. Я плакал, как сумасшедший. Ведь она мне говорила: «Я не хочу, я не могу», она от меня ждала помощи. Вскоре забелел и Майкрофт. Врач сказал, что и его нужно отправить в больницу — болезнь заразна. А жили мы тогда уже не в прежней квартире, а в двух крохотных комнатках, почти под крышей, в Ист-Энде. Слава богу, без близких соседей. И я впервые в жизни проявил настоящий, взрослый характер. Я заявил доктору, что не дам увезти брата. Сестра умерла в больнице, умрёт и Майкрофт. Доктор пожал плечами, выписал лекарство и ушёл. На что купить лекарства, дров для печи, я не знал, — чтобы похоронить Бетси, мы с Майкрофтом продали даже наши пальто. Оставалось продать последнее, самое-самое дорогое — скрипку. И я её продал. Брат понравился. Нашёл новую работу. Лучше прежней. Там стали его ценить, и он получил возможность наконец проявить свои блестящие деловые качества и удивительный ум. У меня вновь появилась скрипка, я снова стал ходить к учителю.
— А в «Ариадне» играть не бросил? — спросил товарища Джон.
Шерлок покачал головой:
— Нет. Майкрофт зарабатывал всё же не так много, а ему ведь надо было теперь лучше одеваться, больше следить за собой. Он стал взрослым молодым человеком, и я теперь думаю даже, что в те годы у него был какой-то довольно длительный роман, хотя брат был чересчур серьёзен для того, чтобы посвящать этому увлечению много времени. И вот, когда ему исполнилось двадцать два года, перед ним открылась возможность сделать приличную карьеру. Его патрон предложил ему возглавить некое вновь организуемое ведомство в Южной Америке. Мыс братом в то время уже относились друг к другу, как двое взрослых мужчин, несмотря на разницу в возрасте, и советовались друг с другом, как мужчины. Он спросил меня, смогу ли я остаться один и жить без него три-четыре года? Я сказал: «Смогу, конечно. Ты зря беспокоишься».
— И он успокоился? — спросил Джон.
Его синие глаза блестели ехидно и зло. Шерлок нахмурился:
— Джони, ты не знаешь нищеты и не знаешь поэтому, как нелегко удержать с трудом завоёванное.
— Зато я знаю, что такое в пятнадцать лет остаться в полном одиночестве! — воскликнул молодой человек.
— Я не был ребёнком уже давно, — возразил Шерлок. — Я знал, что смогу выдержать. Майкрофт уехал. Он писал мне, и я писал ему, но, конечно, вокруг меня образовалась пустота, и мне было нелегко в этой пустоте. Дела брата в Америке не сразу пошли хорошо, а бывали периоды, когда они шли и вовсе плохо, и он не часто имел возможность посылать мне деньги. А мне понадобилась новая скрипка, новое пальто, я вдруг вырос из своего костюма... Короче, пришлось поменять квартиру. Я поселился в Килбурне, в громадном доме, который, имея четырёхугольную форму, образовывал довольно большой двор. Этот двор я хорошо помню: несмотря на свои размеры, он всё же походил на колодец. Комнатка у меня была крошечная, мебели почти никакой — кровать со скрипящей сеткой, шкаф без дверцы, стол и табурет. Вначале я думал: «А что ещё нужно?» У меня было намерение поступить в колледж. Но с деньгами стало совсем туго, кроме того, я вдруг как-то утратил уверенность в себе, словно потерялся в чудовищном чреве Лондона, он проглотил меня. Я был в том возрасте, когда человеку особенно нужны какие-то иллюзии, нужно внимание, друзья. Я сделался замкнутым, друзей у меня не было. Дом, в Килбурне населяли самые разные люди, большей частью из тех, кому не повезло, и мне стало казаться, я такой же... Жили там женщины, которых судьба заставила позабыть о всяком целомудрии, я боялся их и ненавидел, ибо они, раньше всех заметив моё одиночество, стали приставать ко мне, позволяя себе самые непристойные замечания. Порой мне едва удавалось удержаться от того, чтобы не ударить какую-нибудь из этих озлобленных ведьм. Их жизнь, жизнь мужчин, что к ним приходили, не пряталась за дверьми комнатушек, она выплёскивалась во двор и на улицу пьяным хохотом, песнями, ночными вылазками в коридоры и к соседям, иной раз в самом непотребном виде. Я зверел от этих зрелищ, моя душа холодела и покрывалась ледяной броней, сердце каменело. Майкрофт почти перестал писать из Южной Америки — я узнал потом, что он болел малярией, и что эта болезнь едва не испортила ему всей карьеры, его могли уволить и назначить другого управляющего ведомством...
И вот именно в это время со мной произошло несчастье. В «Ариадне» случилась очередная пьяная драка, несколько хулиганов принялись избивать какого-то старика-матроса, и я кинулся его спасать. До прихода полиции мы продержались, но мне достался страшный удар по голове железной гирей. С того дня у меня начались чудовищные головные боли. Не могу описать, что со мной творилось, когда я оставался один в моей комнатушке, и этот ад обрушивался на меня, Я буквально катался по полу, кусая свою руку, чтобы не кричать. Играть в ресторане я уже не мог, деньги таяли, я перестал заниматься, перестал ходить к учителю, хотя именно в тот год он дал мне совет как следует подготовиться и попробовать следующей весной поступить в консерваторию. Консерватория, колледж, всё это ушло от меня куда-то далеко-далеко, в тот мир, где не было этого страшного дома, населённого отбросами общества, ресторана «Ариадна», грязных лондонских закоулков и трущоб. Я ненавидел себя за то, что докатился до этого, я хотел вырваться из этой бездны и не имел сил. Мерзавец-сосед, которому я однажды в отчаянии пожаловался на головную боль, угостил меня морфием. Это немного умерило мои мучения, и с тех пор несчастное пристрастие к наркотикам преследовало меня и появлялось время от времени в течение долгих лет. Лишь много позже, благодаря Уотсону, я нашёл в себе силы окончательно это бросить.
И вот как-то раз, в один из вечеров, утопившихся в тумане, я услышал тихий стук в дверь моей комнатки. Я подошёл к двери и спросил: «Кто?» Мне ответил женский голос, очень тихий и мягкий: «Откройте, сэр!» Я открыл. На пороге стояла совсем молодая женщина в очень простом сереньком платье и фартуке, светловолосая, стройная. «Что вам нужно?» Я знал эту женщину, видел не раз. Она жила через двор, этажом выше. У неё был небольшой балкончик, и я видел, как она выходила туда с ребёнком на руках. В доме про неё много сплетничали: говорили, что она никогда не была замужем, да я и сам видел это — вдова, оставшаяся одна с ребёнком, непременно носила бы траур. Мне эта женщина, как и все, живущие здесь, не внушала доверия, однако я не мог не видеть, что она сильно отличается от прочих «дам» килбурновских трущоб. В её лице было какое-то сдержанное достоинство, голос всегда мягок, одежда бедна, но безукоризненно чиста. На вопрос «Что вам нужно?» она ответила очень смущённо: «Простите, но я пришла спросить, не нужно ли что-нибудь вам... Вы сейчас лежали на полу, стиснув руками голову, и я подумала... Может быть, у вас несчастье? А вы всегда один». Я вспыхнул. Первой мыслью было сожаление о не задёрнутой занавеске, о непогашенной лампе. Второй — негодование. Как посмела эта чужая мне женщина лезть в мои дела, вторгаться ко мне, соваться со своей жалостью? Я не просил её об этом! Но она смотрела так ласково, так просто, что злость моя сама собою угасла. Мне было шестнадцать лет, я был совершенно неискушён, но вдруг увидел, что она хороша собой, что ей приходится много шить: у неё были исколоты иглой пальцы, а на юбке и фартуке виднелись крошечные белые ниточки. Стало ясно: она бедна, но живёт честно. «Не бойтесь за меня, — ответил я, не зная, как обратиться к ней — «миссис», «мисс». — Не бойтесь, у меня это бывает. Головная боль. Уже прошло». Она встрепенулась: «У меня есть очень хороший бальзам! Я вам сейчас принесу!» И убежала. Потом вернулась с какой-то баночкой. И, ты знаешь, Джони, её бальзам вылечил меня! Недели через две головные боли стали проходить. Или они прошли вместе с одиночеством?
