Так мы с нею и познакомились. Мою соседку звали Лилиан. Лилиан Роуз, так она назвалась. Я вскоре подружился с ней. Нет, не подружился. Но мы стали друг другу нужны, а как ещё назвать это, ей-богу, не могу тебе сказать. Она сумела своей добротой отогреть мою застывшую душу, ей, в свою очередь, было со мной интересно. Правда, Лили была старше: девятнадцать лет и шестнадцать, в таком возрасте это — существенная разница. Но мы хорошо понимали друг друга.
Она была хорошим собеседником — весёлая, неглупая, немного ограниченная, но живая, любопытная: я не помню, чтобы то, о чём я заговаривал, оказывалось ей неинтересно, а я говорил о самых разных вещах, часто перепрыгивал с темы на тему, у меня не было привычки к собеседникам. К тому же ты, наверное, заметил, что у меня есть скверная манера перебивать. Сейчас она не так противна, я научился сдерживаться, а в юности был невозможен. Майкрофт часто дулся на меня, ибо у него была привычка говорить медленно и обстоятельно, а я тарахтел, как бочка на косогоре, и никогда не дослушивал того, что мне говорили, если думал, что собеседник не прав или говорит лишнее. Лили никогда на меня не обижалась, была невероятно терпелива, и это меня особенно к ней расположило. Она достаточно много читала, с нею можно было поговорить о литературе, а я в то время часто ходил в библиотеку, читал много, беспорядочно, бессистемно, и мне просто необходимо было с кем-то делиться мыслями, которые рождались в голове под впечатлением прочитанного. О книгах мы говорили часами.
Я не решался её ни о чём расспрашивать, хотя меня очень занимало, кто она и как оказалась в таком положении. Но она была сдержанна. О своём ребёнке говорила много, охотно, однако никогда не упоминала об его отце. Я до поры до времени не бывал в комнате Лили, но однажды она пришла ко мне утром, когда я сидел за столом и писал письмо брату, и в сильном смущении попросила: «Шерлок, пожалуйста, посидите немного у меня. Дэвид хворает что-то, я боюсь брать его на улицу, а мне надо бельё отнести хозяйке». В её лице и в голосе было столько робости, что я сразу вскочил и заявил, что давно уже хотел познакомиться с юным джентльменом по имени Дэвид.
Мы перешли двор, и я, поднявшись за нею на пятый этаж, впервые вошёл в её комнатушку. Она была чуть больше моей, но скошенный потолок мансарды делал её тесной. Малыш сидел на кровати и играл голубой лентой!, я таким его и вспоминаю теперь. Когда я подошёл, он улыбнулся и сразу доверчиво протянул ко мне толстые, в перевязочках ручонки. Он показался мне в тот момент ангелом. Светлые, как у матери, воздушные кудри, материнские тёмно-голубые глаза, личико, исполненное какой-то философской задумчивости, которая бывает так загадочна и трогательно забавна в детских мордашках.
Лили ушла, и мальчик не заплакал, не стал рваться к двери, следом за нею, а бойко прыгал у меня на руках. Мне стало весело, впервые за последние несколько лет. Я подумал, что, значит, совсем не похож на обитателей килбурновских закоулков, если этот десятимесячный философ относится ко мне с такой симпатией. Мы с ним играли часа полтора, покуда его мать носила бельё к заказчице, а я тем временем ещё и осматривал украдкой комнатку, чтобы понять, в конце концов, кто же такая моя приятельница. Но тогда у меня не хватало опыта, и многие приметы, которые теперь открыли бы мне множество фактов, тогда были китайской грамотой. Стало лишь очевидным, что Лилиан никогда не жила в особенном достатке, но ей и не всегда приходилось работать белошвейкой, впрочем, это я и раньше знал, это рассказали её руки, сильно пострадавшие от неумелого прежде обращения мисс Роуз с иглой. Кое-какие вещи в комнатке явно пришли сюда из совсем другого мира, они были выбраны в дорогом магазине, куплены из прихоти, человеком богатым, обладающим капризным и изысканным вкусом. Таких вещей оставалось немного, но заметно было, что их прежде насчитывалось куда больше, и они понемногу уходили в ломбард и не возвращались оттуда. Я застал тонкую китайскую шаль из прозрачного акварельно-голубого шёлка, с резвящимися пёстрыми рыбками, серебряную чашечку на крошечном блюдечке, из которой мальчик пил лекарство, книжку стихов Байрона в великолепном сафьяновом переплёте с закладкой из слоновой кости. Детских вещей, сходных с этими предметами своей дороговизной, я не заметил. И вдруг подумал: а что, если тот, кто дарит, или скорее дарил Лили такие роскошные безделушки и книги, возможно, даже и не знает, что у неё есть ребёнок? А ведь Дэви, наверное, его сын? Я не мог допустить и мысли, что у Лилиан мог быть не один любовник. О том, что она пережила глубокую и тяжкую трагедию, мне стало ясно давно, но я так мало знал жизнь, мой юный ум был так категоричен, что понять смысл и суть этой трагедии я смог лишь позднее, когда моё понимание уже ничем не могло помочь Лили.
С того дня я часто приходил к ней, а она, появляясь у меня, брала с собой мальчика. Дэвид полюбил меня страстно, но я, кажется, любил его ещё сильнее. Не знаю, как это объяснить, быть может, это и было глупо, но я чувствовал себя отцом малыша, тем большим и сильным человеком, которого Бог послал ему для защиты и для того, чтобы научить его быть мужчиной.
А вскоре пришла беда, и я оказался нужен ещё больше. Дэви заболел скарлатиной. Эта болезнь страшна и для взрослого человека, а такого крошку она должна была убить наверняка. Лилиан сказала мне о случившемся только на второй день. Пришла вся в слезах... Оказалось, что уже был врач, выписал много лекарств, но все они очень дорогие, и она не знала, что делать. Её китайская шаль отправилась в ломбард ради одной только платы врачу за визит, ведь не могла же она позвать плохого доктора. Что оставалось? Серебряная чашечка. Лорд Байрон в сафьяне с золотом. Два платья. Старенькие материнские часики...
Я понял, что надо действовать. В то время я не работал уже больше трёх месяцев, жил, растягивая гроши, которые сумел прислать мне брат, их едва хватало на полуголодное существование. Теперь необходимо было вновь пойти работать. К счастью, меня без разговоров снова взяли в «Ариадну» и выдали некоторую сумму вперёд. Теперь я не думал о пошлости музыки, которую мне приходилось играть, не страшился пьяных драк, тёмных людей с ночной Темзы. Мне нужны были деньги, ибо нужно было был спасти Дэвида.
С восьми вечера до часу ночи я пиликал в ресторане, потом бежал домой, но в свою комнатку не заходил, а сразу шёл к Лилиан, чтобы сменить её у постели бредившего мальчика. И до утра сидел с ним рядом, вслушивался в хрипящее дыхание, менял пелёнки, укутывал малыша одеялом. Утром являлся врач, выписывал новые лекарства, давал указания, обнадёживал нас с Лили, сколько мог. Он был уверен, я думаю, что мы муж и жена, во всяком случае, не сомневался, что Дэви мой сын. Я и сам тогда не сомневался в этом, хотя твёрдо знал свою непричастность к его рождению. Я чувствовал, что если мальчик умрёт, это станет для меня не меньшим несчастьем, чем потрясшая меня смерть сестры, не меньшим, чем смерть моих отца и матери. А ему долго не становилось лучше, он задыхался — страшная болезнь душила его. От него нельзя было отойти ни на минуту. Лилиан бросила шитьё, и единственным средством существования стали мои деньги. Осень стояла холодная, и я не покупал себе дров, да собственно, почти и не бывал в своей комнатке, отдавая всё свободное время дежурству возле мальчика. Лили в детстве болела скарлатиной, и врач считал, что для неё болезнь уже не опасна. Но мне он советовал быть осторожнее, ибо меня ничто не защищало от инфекции. Я пренебрегал этим предупреждением, брал ребёнка на руки, нянчил, переодевал, не отворачивался, когда мальчик кашлял, и брызги летели мне в лицо. Но я не заболел. Мне вообще на это везёт, я ничем ещё не заражался.
