– Все деньги с отчислений за сбитого противника потратил, но вот купил. Буду учиться и играть. Поэтому, товарищи, не судите строго, я это делаю впервые в жизни. Спою две песни, о лётчиках.
– Давай, послушаем! – выкрикнул кто-то с задних рядов.
Я сел на стул, который мне поставили, и, подстроив новую гитару, стал играть. Сначала «Я – Як-истребитель», потом «Их восемь – нас двое». Слова и мелодии сами всплывали в голове. Я это ещё во время первого исполнения заметил, даже то, что точно забыл, вспоминалось. Видимо, влияние амулета, вытаскивал всё из глубин памяти. А ведь я немало разных песен слышал, даже всё, что слушал в прошлом вполуха, смогу восстановить и наиграть, что сейчас и проверял. А я ведь фанат «Сектора Газа». М-да, наверное, пока не поймут. Поэтому, разыгравшись, исполнил ещё три песни. Военных больше не пел, о лётчиках хватило, теперь о жизни и любви. Это были «Лучший город Земли» Магомаева, «Я поднимаю свой бокал» Киркорова и «Мгновения» Кобзона.
Когда я замолчал, несколько секунд стояла полная тишина, взорвавшаяся рукоплесканием. Ко мне подскочили и стали обнимать, чуть гитару не раздавили, хлопать по плечам и всячески выражать своё восхищение. Я лишь смущённо улыбался, аккуратно убрав в карман медиатор, чтобы не потерять. А ведь я только учусь. Тут и майор Налепин был, который пробасил, что мне надо на радио выступать. Такие песни должны слышать все. Его поддержали, и присутствующий в зале старший батальонный комиссар – это был комиссар дивизии, политработники такое мероприятие пропустить не могли, их здесь хватало – тут же стал со мной вести переговоры о концертах, пока по полкам дивизии. Подумав, я дал согласие, такие песни действительно должны звучать по всей стране, скрывать их – преступление. Но не больше одного раза в два дня, мне ведь тоже и отдыхать, и учиться надо. В том числе учиться музицировать, набираться опыта и тогда уж выступать перед зрителями. А вот на радио не хочу, как-то нет желания.
Пришло время ужина, так что я отнёс гитару в свою комнату и в компании лётчиков направился в столовую, а там те же разговоры. Песни понравились настолько, что гул голосов не стихал. А я специально и выбирал стилистически неодинаковые, пробуя себя в разных темах. А так как в зале собрались практически все лётчики, то стали поступать просьбы повторять такие концерты. Что ж, будем повторять. Пока это не напрягало, я сам жаждал играть, так почему бы это не делать на зрителях в залах, где хорошая акустика? Но чую, если такой ажиотаж не спадёт, будут проблемы, устану от этого всего и разочаруюсь в музыке, махну на неё рукой. Это сейчас впечатления новые и яркие, а что будет потом? Поймут ли это люди? То-то и оно.
После ужина меня отозвал Налепин и сообщил:
– Ездил я в штаб корпуса и подал заявку на «спитфайр», и, странное дело, мне сообщили, что свободных машин нет. Всё расписано на месяц вперёд. Или я чего-то не понимаю, или тут что-то не так.
– Действительно, странно. Прямо так в лоб и отказали?
– Да, как узнали, что за тебя прошу, сразу бумажки перекладывать стали и сказали нет.
– Это комкор, – уверенно кивнул я. – Приказал не давать мне машину. Мстит за сбитых позапрошлой ночью.
– Как-то мелко для него.
– Мелко, – согласился я. – Да больше и подумать не на кого, я никому дорогу настолько не переходил.
– Может, всё-таки и правда машин нет? Хотя я говорил для кого, для тебя точно машину нашли бы.
– Да, непонятно: единственный лётчик, который может подниматься до пятнадцати тысяч километров, – и отказ в получении истребителя. – Увидев выпученные глаза Налепина, я подтвердил: – Было дело, на спите поднимался.
– Однако. Всё-таки надо заказать этот истребитель, посмотреть, что за зверь такой.
– Слушай, Слав, ты ведь, как командир отдельного подразделения, имеешь право подписывать всякие приказы, и в том числе командировочные?
– Ты что-то задумал, – с полной уверенностью отреагировал Налепин.
– Есть такое дело. Если эти придурки сверху решили меня на земле держать, то хрен им. У меня знакомый комкор есть, месяц назад я ему помогал высотника на фронте свалить…
– Это там, где ты с десятью мессерами дрался? Я слышал об этом, и в газетах читал.
– Именно. Он меня примет с радостью, в деле видел, машиной точно обеспечит, и, пока я повоюю там, набираясь лётного и фронтового опыта, ты мне здесь спокойно машину найдёшь. А когда она будет, вызовешь меня. Как тебе план? Не хочу я к земле быть привязанным. Так что?
– А мне нравится. Умоем этих хлыщей из штаба корпуса. Ишь что удумали, боевого лётчика без машины держать. И я действительно такое право имею. Пиши заявление о переводе на фронт, я командировочные оформлю. Ещё мне нужны данные того комкора, которому ты помогал, свяжусь с ним, предупрежу.
– Только всё втихую нужно провернуть, чтобы не прочухали и не остановили.
– Да понял уже.
Налепин, усмехаясь – такая шутка и месть ему понравились, и он был со мной полностью солидарен, – уточнил, когда мне желательно убыть в командировку. Я пожелал немедленно, чтобы обо всём узнали только утром, обнаружив, что на завтраке меня нет, тут же написал заявление и отдал командиру свои документы для оформления командировочных. Налепин направился в штаб дивизии, а я пошёл собираться. Все вещи отправил в хранилище, включая музыкальные инструменты, и постарался незаметно покинуть общежитие, но не получилось, меня, похоже, караулили, так что вынужден был пообщаться с парнями, жаждущими задать вопросы. Через полчаса, заметив Налепина, махнувшего мне издали рукой, я сказал парням, что меня вызывает начальство, и, прихрамывая, направился к командиру эскадрильи. Он передал мне все документы, часть которых я положил в карман френча, а часть – в планшетку, потом мы обнялись, и тот шепнул на ухо:
– Удачи.
– Спасибо, – кивнул я, когда он отстранился.
Мы направились вдоль казармы всё так же под приглядом со стороны одного из моих наблюдателей, и майор продолжал выдавать мне информацию:
– Егорьев уже в курсе. Обрадовался. Я созвонился с ним и попросил передать координаты, где они находятся. Записал их на листок, он в твоём удостоверении. Разберёшься?
– Конечно. И ещё. По поводу парней. Завтра на завтраке объяви в столовой, что я убыл в срочную командировку на фронт, а то не поймут, что не попрощался. Мол, торопился, попутный борт был, просил извиниться перед всеми. Комиссар разозлится…
– Не волнуйся, всё сделаю. Но как ты добираться будешь? Я, как ты и просил, всё оформил, эшелон есть, в полночь отходит, но это же несколько дней.
– Всё продумано, не волнуйся.
Мы, простившись, разошлись, не знаю, когда увидимся, полагаю, уже осенью, ведь когда ещё машина будет. Налепин обещал до конца держать в секрете, где я теперь буду сражаться. То есть до завтра: стоит поднять документы в штабе, как узнают, куда и на чём я убыл. Да и дивизионный особист в курсе, он же в командировочном метку ставил и роспись, но он не при делах, это я уже знал точно, так что бюрократия прошла чисто.
