– Господа! Так как оскорбленным считается капитан Лузгин, то на правах его секунданта подавать команды буду я.
В утренней тишине леса отчетливо стал слышен шум приближающегося экипажа, конь которого шел очень бодрой рысью, практически галопом.
Губонин, пытаясь сохранять спокойствие, повторил:
– Господа! Честь требует, чтобы каждый из вас стрелял по третьему сигналу, не поднимал оружие до первого сигнала, и не стрелял до третьего! Я подам вам команду, которая будет состоять из трех хлопков!
Павел Ионыч положил трость справа от себя на землю, чтобы освободить руки. Дуэлянты стояли друг напротив друга с опущенными стволами, ожидая первого сигнала. При этом Павлов стоял ровно, сомкнув ноги, чуть вполоборота к капитану, а Лузгин, широко расставив ноги, заложил левую руку за спину.
Раздался первых громкий хлопок. Стрелки плавно начали поднимать шестигранные стволы пистолетов, чтобы взять противника на мушку.
Топот копыт и шум пролетки заметно усилились, предвосхищая появление нежелательных свидетелей.
Спустя две секунды Губонин хлопнул второй раз. Это означало, что по следующему сигналу должны грянуть два одновременных выстрела.
Если бы не стремительно приближающийся экипаж, то над поляной повисла бы такая тишина, что можно было бы расслышать жужжание пчёл. Конь, однако, еще более ускорился, не оставляя дуэлянтам времени для раздумья.
Третий хлопок Губонин выполнил нарочито сильно, чтобы его услышали наверняка.
Выстрелы раздались одновременно.
– Лёня! Лёнечка! Вы живы? – Сквозь рощу от верхней дороги, путаясь в подоле своего бежевого платья, бежала Татьяна.
Павлов медленно осел на землю, скорчившись от боли, а Лузгин, с досадой наблюдая за своим соперником, срывал разорванную и окровавленную желтую перчатку – пуля попала в травмированную кисть, но лишь скраю, даже не задев костей.
– Я ненавижу вас! Я проделала столько вёрст и не успела! – Татьяна, быстрее Губонина подбежавшая к капитану, лишь колотила его своими маленькими кулачками по груди, даже не заметив его ранения – адъютант левую руку отвел за спину. – Я вас люблю, с той самой встречи в поезде вы мне в душу запали, а вчера – «если вернусь в Петербург»! Вы бесчувственный сухарь, капитан! Я вас ненавижу!
– Да… От любви до ненависти один шаг… – констатировал Губонин, с облегчением обнаруживший, что рана капитана не существенна.
– Милейший! А что вы знаете об этих пистолетах? – обратился Лузгин к секунданту Павлова, виновато улыбнувшись Татьяне.
– Знаю лишь то, господин капитан второго ранга, что Григорий использовал их лишь единожды.
– Я так понимаю, он вышел из того поединка победителем?
– Абсолютно верно.
– Что ж, милостивый государь, к вам я вопросов не имею, но пистолеты забираю с собой. Вам они не пригодятся, а мне нужно любопытство своё удовлетворить…
Склонившись над Павловым, капитан Лузгин, подняв его голову, обратился со словами:
– Григорий Иосифович, облегчи душу. Кто третий угол в нашем треугольнике?
Вместо ответа адъютант увидел плавающий от боли взгляд покидающего этот свет человека.
– Кто он, Гриша? – кричал Лузгин так, будто от силы его голоса зависело, скажет ли правду Павлов.
Ответа не последовало. Григорий Павлов преставился, так и не сказав ни слова.
Весь обратный путь Губонин, Лузгин и Татьяна Данзас, сумевшая таки совладать с собой, севшие вместе в пролетку промышленника, ехали молча, погруженные в свои мысли.
Пётр Ионович размышлял о том, что теперь делать со всеми этими железнодорожными кознями Павлова, как оправдывать перед Великим князем своё участие в дуэли Лузгина в качестве секунданта.
Молодая барышня Татьяна Борисовна Данзас не могла справиться с ощущением того, что прав был покойный батюшка, когда говорил ей: «Дочь моя, не нужно тратить силы и время в поисках счастья. Оно само найдёт тебя. Ты только будь внимательна, не закрой перед ним дверь».
Капитан второго ранга Лузгин сожалел лишь об одном – что доверился честному слову афериста, пистолеты которого таки были пристреляны влево. Конечно, убивать Павлова было бы не меньшим легкомыслием, чем самому погибнуть от его пули. Расчет Лузгина был прост – вывести Павлова из равновесия офицерским мундиром и присутствием Губонина в качестве секунданта, заставить его руки дрожать, тем более, что договорились с Губониным, что он предложит стреляться с двадцати шагов. И, целившись существенно правее, капитан всё таки попал в грудь Павлову. Ладно… с пистолетами и их мушками можно потом разобраться, тем более, что похоже, теперь есть ради кого жить… Татьяна, нежно взяв своего защитника чести под локоть, положила ему на плечо голову и тихонько, как младенец, всхлипывала, то ли от радости за счастливый для неё исход дуэли, то ли от того, что впервые со времени кончины батюшки почувствовала себя защищенной и любимой…
Глава XXII
11 августа 1871 г. Рабочий кабинет Председателя государственного совета, Великого князя Константина Николаевича Романова. Санкт-Петербург.
Великий князь всем своим видом напоминал мрачную дождевую тучу, из числа таких, что частенько атакуют Петербург, особенно летней порой.
– Ваше высочество, капитан второго ранга Лузгин прибыл для доклада и получения дальнейших указаний! – отрапортовал адъютант, щелкнув каблуками.
Реакции не последовало. Надев монокль, Константин Николаевич продолжал читать некую бумагу, словно не заметив прибывшего для разноса своего подчиненного.
Второй раз громко докладывать о своем появлении капитан счёл легкомысленным – за то недолгое время, что Лузгин пребывал на службе, он успел изучить особенности характера своего шефа и арсенал его психологических приемов в общении с подопечными. Нынешнее демонстративное молчание, легкое шевеление губ под пышными усами и крепко сжатый пальцами лист бумаги говорили только лишь об одном – Великий князь пребывает в состоянии разгневанном и от того совершенно не прогнозируем.
– Я, голубчик, слыхивал о гусарских замашках некоторых наших офицеров, – Великий князь, не отрывая взора от документа, произносил каждое слово очень тихо, заставив Лузгина, стоявшего по стойке «смирно» метрах в пяти от большого, обитого зеленым сукном стола, существенно напрягать слух. – Естественно, я знаком и с кодексом чести… Но, чёрт возьми!
Документ улетел в сторону, опустившись, словно осенний лист, на паркет справа от стола, монокль упал на мундир, бесполезно повиснув на шнурке, зацепившемся за позолоченную пуговицу, и Лузгин познал, как выглядит самый мощный приступ ярости Великого князя, сравнимый разве что с девятым валом в открытом океане.
