Если Марии там не окажется, я не буду продолжать поиски. Прошел год, с тех пор как я потерял ее, а она – меня, год с тех пор, как я начал вращаться в этом лабиринте, ожидая конца за каждым новым поворотом.
В Пелфии все должно закончиться. Так или иначе должно.
День 8-й
Я проснулся сегодня утром, думая о том, что́ написал прошлым вечером, а это никогда не было хорошим знаком.
Ах, есть нечто дьявольское в том, чтобы писать чернилами! Карандаш позволяет торговаться и оттягивать момент, разыгрывать карту, а затем отступать. Но чернила увековечивают жесты, настроения и сказанную невнятным голосом правду. Окажись в нашем распоряжении только карандаши, подозреваю, что книг было бы гораздо меньше.
Я кратко рассмотрел возможность вычеркнуть строку или две из того, что написал, но призрак черной библиотеки Люка Марата все время витал неподалеку от моих мыслей.
И правда в том, что я не хочу забирать сказанное обратно. Я подтверждаю то, что написал, и хочу добавить еще одну запретную истину к своим записям.
Я думаю, Эдит Уинтерс – привлекательная женщина.
Вот так.
Я не обучен углубляться в эту тему. Это владения поэтов. Они знают, как соорудить оду, как отполировать женские черты по отдельности, а потом разложить их, словно кусочки фруктов в миске. Они искусны в том, как делать проницательные замечания о тревожной красе; они не мучаются, производя на свет точные метафоры. Им хватает смелости говорить.
Если бы существовала какая-то форма стихосложения, состоящая только из многоточий, междометий и скобок, я сделался бы бардом!
Теперь в этом нет никаких сомнений: комнаты становятся все меньше размером, и это продолжается уже не первый день.
Сперва я думал, что страдаю клаустрофобией – недугом, который иногда поражал меня в юности. Это очень бестолковое, но сильное чувство. Я отлично знаю, какие трюки оно проделывает с восприятием: пространство сжимается, тело напрягается и весь мир делает бесконечный вдох.
Я знал, что не могу позволить себе поддаться клаустрофобии, и, действительно, мой отказ от паники был настолько твердым, что сохранился даже после того, как я начал биться головой о дверные проемы и задевать потолочные лампы плечами. Когда я наконец понял, что иду с опущенным носом, словно курица, гоняющаяся за клещом, у меня не осталось выбора, кроме как признать: я ничего не выдумал. Комнаты становились все меньше.
Они не только уменьшались, но и становились менее отчетливыми. Углы сперва сгладились, а потом пропали. Белая штукатурка отслоилась, обнажив обработанный камень под нею. Все признаки комнат исчезли. Если проход сожмется еще сильнее, мне придется ползти на четвереньках. Буду жить как крот.
Все то красивое, что оставалось в библиотеке, – фрески, горгульи, витиеватые заглавные буквы – пало жертвой сжимающегося пространства. Не считая книг, которые остались, пусть теперь лежали не на полках, а на полу, у локтей. Лежали в пыли, и уголки их лоснились от грязи, а страницы провисали, словно жировые складки, между костями переплета.
Разумно было бы ожидать, что эти книги – самые достойные, самые ценные и хранящие тайные знания, смысл всей коллекции. Зачем же еще хранить их в такой неудобной шахте? Но это обычные романы, сборники сказок и старомодные семейные хроники. Воплощение посредственности. Мне среди них самое место.
Такое чувство, словно я забрел в шахту, но вместо угля или минералов тут книги – они и руда, и потолок, и пол. Если бы я лег на спину и выбрал том из плотно упакованных «ребер» наверху, думаю, последующее обрушение меня бы похоронило. То, что в основной библиотеке казалось приятным запахом, здесь ощущается как нехватка воздуха; кажется, здешние книги вдохнули всю сладость, а выдохнули разреженный газ с кисловатым привкусом.
Библиотекарь скользит передо мной, его хвост почти достает до потолка нашего туннеля. Он ведет меня, мой яркий стражник. Когда он поворачивается, чтобы проверить, не отстал ли я, его глаза сияют, как звезды цвета шартрез. Я теперь не стесняюсь его гладить, когда мы отдыхаем. Мне очень повезло, что он со мной.
Как там говорил Сфинкс? «Книги – это ловушки». Но каким образом и кого они ловят: автора или читателя? Может быть, они просто образцы хвастовства, порожденные тщеславными умами, и то, что мы называем литературой, на самом деле всего лишь культ, прославляющий мерзких персонажей. Мне претит мысль о том, что они похожи на рыбацкую запруду для вольно плывущего разума, один из тех капканов, в которые легко заплыть, но откуда редко удается выбраться: на невроз, догму, мечту.
Нет-нет, нельзя быть таким циничным! Если книги – это ловушки, пусть они будут похожи на террариумы: герметичные, но все-таки живые миры в миниатюре.
Над моей головой бежит провод с электрическими лампочками. Приходится следить за тем, чтобы не раздавить их, пока я ползу вперед. Лампочки излучают такой слабый свет, что я едва вижу буквы, которые пишу.
Я попытался вспомнить все, что знаю про зоотропы, раз уж это цель моей миссии. Насколько я припоминаю, зоотроп – это цилиндрическое устройство, которое содержит серию слегка различающихся изображений; когда их вертят перед свечой и наблюдают за ними под правильным углом, они создают иллюзию движения. Зоотроп – одна из тех мелочей, которыми взрослые хвастают на вечеринках.
Я не верю, что Сфинксу действительно нужна книга. Это все устроено для того, чтобы очистить мой разум. Не стану притворяться, что затея ненужная или непродуманная. Но теперь, когда голова моя ясна, остается лишь задаваться вопросом: когда закончится это путешествие? Когда мы повернем назад?
День 9-й (или около того)
Думаю, сегодня девятый день. Или все еще восьмой, а может быть, десятый или одиннадцатый. Я не завел карманные часы Байрона вовремя. Что за глупая история! Нельзя полагаться на то, что библиотекарь скажет мне, когда пора ужинать. Он готов есть в любой час, даже невзирая на отсутствие аппетита и хорошего самочувствия, а я не хочу застрять в туннеле с больным котом.
Мои колени вопиют о пощаде, мои брюки превратились в лохмотья. Я с трудом заставляю себя ползти дальше. Библиотекарь мог бы хоть из приличия выразить тревогу, но ему, похоже, все равно. Интересно, он знает, сколько еды для него припасено? Мог бы и поделиться. Его консервированная рыба не может так сильно отличаться от маринованной сельди, которой я часто наслаждался. Если подумать, запах почти одинаковый. Взять бы одну и положить на галету…
Байрон был прав. Я хочу съесть кошачью еду. Надо подумать о чем-то другом.
Ужасно неудобно писать, лежа на животе. Итак, перейду к сути моих нынешних мыслей: знаю, что не заслуживаю этого, но я был бы очень признателен за спасение. Если бы Эдит приползла мне навстречу – хоть я, конечно, не пожелал бы ей такой участи, – я бы расплакался от радости.
Я столкнулся с обвалом. Путь преграждает большое нагромождение книг.
