– Ну…
– И потом, кому поверят – ему или тебе? Преступнику или уважаемому человеку?
Лев глубоко задумался.
– Трансляции первых двух туров посмотрели более десяти миллионов человек. На конкурсе собрались лучшие специалисты со всего мира. И сегодня все эти люди услышат «Теллуру». Композитор – Лев Гроссман, – настраивал наставника Эмиль.
– Ты вот сейчас говоришь, и я понимаю, что да, да, пожалуй, это хорошая идея. Это интересно, да? – суетился Лев.
– Конечно.
– Солидно.
– Все, как мы любим.
– Да. Я согласен. Да. Да. И еще раз да!
– По рукам.
Времянкин зажмурился, а когда открыл глаза, он был уже в небольшой гримерной. Мальчик сидел перед зеркалом и пил кофе. За его спиной Гроссман раскладывал какие-то бумаги на диванчике у стены.
– А кофе здесь хороший, – заметил Эмиль. – В этой реальности всегда вкусный кофе.
– Что? О чем ты, Эмиль? – не отвлекаясь от бумаг, спросил Лев.
– Да так… Не бери в голову.
Лев подошел к двери.
– Я пойду встречусь с организаторами, сообщу, что у нас некоторые изменения… Ну… Как мы говорили с тобой… Чтобы Яна вжух… – Лев чиркнул в воздухе невидимую полоску. – И меня, значит, туда… Бжик. Вместо него.
– Конечно, – спокойно ответил Эмиль.
Лев открыл дверь и тут же получил удар кулаком по лицу. Он отлетел к стене и рухнул на пол. В комнату вошел амбал из Сумы, следом за ним Ян. Замыкала тройку женщина. Она закрыла за собой дверь. Эмиль даже не шелохнулся.
– Подними его, – приказал Ян амбалу, глядя на стонущего Льва.
Здоровяк обхватил ладонью шею Гроссмана и поднял его, как будто он ничего не весил. Ноги Льва болтались в полуметре от пола. Он кряхтел и хватался руками за сжатые пальцы громилы. Ян подошел ближе и уставился на Льва.
– Хотел посмотреть тебе в глаза прежде, чем ты сдохнешь, гадина.
Из клетчатой брючины Льва по лакированной туфле на пол побежала струйка мочи. Ян заметил это и отступил на шаг.
– Кончай его, – приказал он амбалу.
Тот сдавил ладонь – раздался хруст, и Лев тут же обмяк. Мужчина разжал руку, и труп с грохотом упал прямо в свежую лужу. Ян подошел к Эмилю и присел на край стола.
– Это из-за тебя! Ты понял? – прикрикнул Ян.
– Да… Пришлось пожертвовать фигурой, чтобы ты появился.
Ян снял кепку с головы. Пересаженные волосы уже прижились и заметно отросли.
– Что у тебя с рукой? – спросил Эмиль, заметив неподвижность в левой кисти Яна, одетой в кожаную перчатку.
– Не знаю. Что-то случилось. Я не понял…
Ян осторожно стянул с руки перчатку и обнажил засохшую почерневшую кисть.
– Что это?
– Рука отсохла. Вот что это… – раздраженно ответил Ян и постучал по руке, как по деревяшке. – Кажется, тромб перекрыл доступ крови. Не одно, так другое…
– Теперь у тебя проблемы не только с вечностью, но и с конечностью. Сочувствую.
– Пошел ты! Сочувствует он.
– Где Таня, Ян?
– Где надо. В укромном месте. Сыграешь «Теллуру» под моим авторством – и тогда получишь свою Таню.
– Обещаешь?
– Да, да. Обещаю.
– Уговор.
Времянкин зажмурился, а когда открыл глаза, он уже сидел за роялем на черной сцене в свете прожектора. Эмиль посмотрел в зал и увидел выстроенные полукругом тусклые огни балконных бра. Отмеченные светом ярусы высились один над другим, уходя под многометровый потолок. Зрителей не было видно, но зал был полон. Чтобы понять это, не требовалось видеть людей, достаточно было слышать их дыхание, шорохи и скрипы кресел. Эмиль чувствовал на себе взгляды трехтысячной аудитории – именно столько вмещал зал. Шесть тысяч глаз и столько же ушей. Мальчик взглянул за кулису. Там, в закрытой позе, с суровым выражением на лице, застыл Ян. Эмиль засучил рукава белой рубашки и заиграл.
«Это непросто – выходить на сцену и принимать все внимание на себя. Ты открываешься и впускаешь в свой мир посторонних. Они могут наследить там… Ты ведь понимаешь, что зрителей нет? Как и сцены, и рояля, и всего остального. Да, понимаю, но это, кажется, последняя возможность прикоснуться к инструменту. Пусть даже воображаемая. Мертвые не играют. И не воображают. Что ж, вижу, ты принял решение. Я поддерживаю. Боишься? Да. Я с тобой. И хочу, чтобы ты знал: я рад нашей встрече и горжусь тобой. Ты многому научил меня. И если я останусь жив, обещаю… Не обещай, не надо. Ну хорошо. Не будем о грустном. Сейчас не спеши. Приглуши звук. Отлично. Держи, держи. Хочу сделать тебе подарок…»
В этот момент сценический задник поехал вверх, открывая усаженных в четыре ряда музыкантов симфонического оркестра. Струнные бережно встроились в мерный ритм. Зазвучали фаготы и валторны. Мелодия покатилась как скрипучая телега. А затем, внезапно, высоко в небе – гобой. Одна нота зависла в воздухе, пока ее не подхватил кларнет. Фраза наполнилась восторгом, томлением и невыразимой грустью.
«А теперь крещендо. Да. Молодчина! Не жалей пальцев, колоти! Вот так!»
Загремели литавры, зазвенела медь. Воздух пронзила музыка сфер. Близилась кульминация.
В «Теллуре» есть такое место, прямо перед кодой, когда музыка замирает. Пауза длительностью в бревис. Она повисает на отзвуке ноты, как на тонкой ниточке. Такой прием нередко встречается в классической музыке, да и в джазе тоже. Слушатель, не знакомый с произведением, с легкостью может принять тишину за финал. Он не понимает – это конец или еще нет? Пора аплодировать или стоит чуть подождать? Все будет зависеть от того, насколько исполнителю удастся погрузить аудиторию в нужное состояние. Для себя Эмиль решил так – если во время паузы зрители начнут аплодировать, значит, им не понравилось и они хотят, чтобы музыка поскорее закончилась. А если дождутся коды, значит, все не так уж и плохо. Он осознавал, что это больше похоже на суеверие, чем на релевантные статистические данные, но почему-то для Эмиля паузы стали своеобразными показателями качества выступления. В этот момент можно услышать мысли зала, почувствовать их заинтересованность или, наоборот, скуку. Этот миг и пугающий, и завораживающий.
Наступила пауза…
«Тишина. Но это ничего не значит, не так ли? Все это наша фантазия. Нам с тобой, возможно, не суждено узнать, понравится ли «Теллура» людям. Возможно, люди никогда и не услышат ее. Бревис закончился. Вот и кода… Ты хорошо играл! Спасибо! Последняя нота. Финал. Хочешь услышать аплодисменты? Нет».
Зал молчал. Эмиль встал из-за инструмента, поклонился и направился в кулису. Ян, озадаченный полнейшей тишиной, выглядывал из-за занавески.
Когда Эмиль вернулся в гримерную, на столике трюмо вибрировал карандаш. Мальчик приложил его графитом к салфетке. На бумаге тут же появилась надпись: «Татьяна свободна!»
