К моему второму году в школе в Лондоне осталось всего несколько мест, где я еще не побывал. Мои архитектурные изыскания приводили меня в такие районы британских городов, о которых, я подозреваю, знали единицы из моих сверстников в Вестминстере. Большинство лучших викторианских церквей были построены как крепости, из которых можно было успешно противостоять дьявольским соблазнам, направленным на беззащитных бедняков. Во время поездок у меня было несколько инцидентов с местными подростками, которые весьма нелюбезно отнеслись к женоподобному мальчику в дорогом школьном костюме с архитектурными путеводителями наперевес. В результате этих встреч я обнаружил, что не был таким уж неспортивным. Я отлично бегал.
К окончанию школы я достаточно хорошо изучил по крайней мере дюжину британских городов. То была эпоха массового сноса домов, непригодных для жилья. Именно в 1960-х произошло неотвратимое создание городских дорожных сетей, которые отделили пешеходов от божественных созданий – автомобилей. Повсюду происходили зверские разрушения, вдохновленные властями. Они преуспели в уничтожении самой сути британских городов гораздо больше, чем люфтваффе Гитлера. И, конечно же, викторианские здания возглавляли список разрушителей, а театры были их главной целью. Помню, как лежал с тетиными друзьями на Пэлл-Мэлл, тщетно протестуя против сноса великолепного лондонского театра St James. Сохранение самых уязвимых зданий стало тогда моей пожизненной страстью.
Вторым плюсом школы были споры с моей бабушкой. Мы с Греем Уотсоном и другими школьниками с нетерпением ждали момента, когда можно будет прыгнуть в метро и оказаться на Харрингтон-роуд. Где мы ругались с соосновательницей Христианской Коммунистической партии по поводу наших правых, смехотворно неправильных политических взглядов. В тайне бабушка любила эти споры. Тогда я начал открывать для себя всю глубину этой замечательной женщины. Она делилась со мной рассказами о своем богемном гостеприимном доме в Харроу и о сестре Элле, чья грязная забегаловка для дальнобойщиков называлась Jock’s Box. Видела ли она во мне отсвет своего сына, так трагически ушедшего из жизни на заре своей юности?
Впрочем, было то, что она не замечала. Харрингтон-роуд становился таким грязным и захламленным, что мне было стыдно приглашать домой друзей.
ЗИМОЙ 1963 ГОДА моя новообретенная роль высококлассного сочинителя поп-музыки принесла свои плоды. По крайней мере я так считал. Издатель из United Artists Music послал несколько моих трудов Чарльзу Блэкуэллу из Decca Records. Блэкуэлл был большой шишкой: он вел таких знаменитостей как Пи Джей Проби. Это певец, который разорвал свои штаны, выступая на сцене в Walthamstow, чем шокировал многочисленные таблоиды. Я был свидетелем этого исторического для рока эпизода, сбежав из школы одной субботней ночью. Я попал на фотографию с того выступления Проби (теперь она утеряна), но, к счастью, никто в школе ее не видел.
Блэкуэлл решил записать одну из моих песен с Уэсом Сандсем. Уэсли (настоящее имя – Клайв Сарстедт) был братом певца добитловской эпохи Идена Кейна (Ричард Сарстедт) и Питера Сарстедта, который исполнял популярную песню «Where Do You Go To (My Lovely)?». Эту композицию Тим Райс в свое время переименовал в «Where Do You Go to My Ugly». Правда, сейчас он признается, что песня ему нравится.
Песня, которую Блэкуэлл выбрал, называлась «Make Believe Love». Ко всему прочему, я сам написал ее слова. Скромность и здравый смысл не позволяют мне воспроизводить эти стихи здесь. Достаточно сказать, что я был уверен, что моя карьера пошла в гору. Я даже нашел нового агента – тридцатилетнего Десмонда Эллиотта. Меня пригласили на запись песни. Я должен был увидеть реакцию на свой первый хит!
К несчастью, у командующего Объединенными Кадетскими Силами Вестминстерской школы были другие планы. В то время ученики таких школ как Вестминстер были вынуждены стать курсантами в армии, военно-воздушных силах или на флоте. Моя военная карьера началась крайне неудачно – я провалил базовый тест. Командующий обвинил меня в зарождающейся склонности к мятежу. Основанием для этого ложного обвинения был мой ответ на вопрос, что бы я делал, находясь под вражеским обстрелом перед закрытыми воротами. Я написал, что я их открою и как можно быстрее зайду внутрь. Очевидно, это был не тот ответ, которого ждали от курсанта. Нужно было либо пролезть под воротами, либо перепрыгнуть через них. Я указал на то, что ни один из этих вариантов не сработал бы в моем случае. И в ответ на обвинение в непатриотичности и неуважении к ее Величеству Королеве я предложил сочинить школьный военный марш, который заменил бы «Land of Hope and Glory».
Командующий либо доверился мне, либо просто побоялся, что мое присутствие на плацу будет фатальным даже без видимых доказательств. В результате целый год я околачивался поблизости, слушая военные оркестры. Тогда я против своей воли узнал довольно много о сочинении музыки для духовых инструментов. Но в новом учебном году командующий поменялся, и новый и слышать не хотел о моем спецзадании. Как мне кажется, узнав из слухов, что я готовлюсь к записи собственной песни, он приказал мне отправиться в полевую поездку. Я умолял его, говорил, что это самый большой шанс в моей жизни. Но он ответил, что школа нужна не для того, чтобы становиться попсовым сочинителем. И мне не помешало бы отведать прелести курса армейского штурма в Олдершоте.
Я был полностью разбит. Я испытывал – и до сих пор испытываю – сильный страх перед армией и тогда был до смерти напуган. Я нашел свой запас аспирина и принял двойную дозу. Проснувшись, я увидел лицо врача, который спрашивал, какого черта я так пугаю своих родителей. Не могу сказать, был ли тот поступок криком о помощи или чем-то другим. Не знаю.
Психиатр заключил, что мой страх перед армией не был надуманным и был следствием проблемы, которая также искалечила моего отца. Очевидно, он получил обморожение во время военных учений, когда его призвали на войну. Я никогда не узнаю, что еще было в моей истории болезни, единственное – выяснилось, что я страдаю головокружениями. Но об этом я и так знал. Однажды, меня жутко заклинило, когда меня, совсем маленького, поставили на коробку в качестве наказания. С тех пор у меня начала кружиться голова, даже если я просто вставал со стула.
Так мои армейские дни пришли к своему бесславному концу. Я получил устрашающее предупреждение от командующего офицера, что этот инцидент будет значиться в моем досье в МИ5, и это положит конец любой моей общественной деятельности. Но наш чудесный заведующий Джим Вудхаус был очень отзывчивым человеком. Так что к концу 1963 года я все еще числился в Вестминстере, а не был выгнан с позором, как могло бы произойти в любой другой школе.
Конец года был невероятно скучным. Робин Барроу выпустился, поэтому никто не ставил рождественское представление. Я получил пару предложений поработать симпатичным юным пианистом на рождественских вечеринках друзей и партнеров Десмонда Эллиотта, где заработал немного денег и пару щипков за попу, которые бы привели Тейлор Свифт в бешенство. 1963, вполне возможно, был годом, когда The Beatles «увидели и победили», но для меня они были все равно что французское выдержанное вино. Бледный оттенок чего-то, что не очень на первый вкус.
