– Шесть? – повторил Таниэль.
– Их в работном доме зовут по номерам. Верни-ка их мне, – обратился он к ней.
Девочка посмотрела на него круглыми совиными глазами:
– У Шесть ничего нет.
– В левом кармане. И полагаю, ты уже достаточно большая, чтобы говорить о себе в первом лице.
С раздосадованным видом она вынула из кармана очки со множеством линз – похожие он только что видел в мастерской Спиндла. Таниэль пристально смотрел на них. Он знал, как они называются, но не мог вспомнить. Его усталый мозг подсказывал: луны, нет, как это будет на латыни? Так, лупы.
– Спасибо, – Мори забрал их у нее. – На кухне еще остались булочки, хотите? – добавил он, обращаясь к Таниэлю. – Чувствуйте себя как дома.
– Можно я съем еще одну? – спросила Шесть.
– Да.
Шесть сползла со своего высокого стула и вприпрыжку отправилась на кухню, шаркая слишком большими для нее ботинками. Таниэль последовал за ней, стараясь двигаться очень осторожно, потому что, как и Мори, она представляла собой необычайно хрупкий экземпляр человеческой породы.
Она не могла дотянуться до стола, и Таниэлю пришлось достать для нее булочку.
– Сегодня прекрасная погода, не правда ли? – сказал он, только чтобы что-нибудь сказать.
Мори, по-видимому, заставил ее как следует отмыть руки: по контрасту с ее в целом неопрятным, взъерошенным видом они казались ослепительно чистыми. В конце концов, она не могла быть старше четырех-пяти лет и, судя по тому, что Мори разрешили взять ее из работного дома, она сирота. Таниэль посчитал, что ее воровство простительно.
– Шесть видела гусеницу.
– Какая она?
– Зеленая, с белыми и фиолетовыми полосками.
– Ясно, – медленно произнес Таниэль. Ему нравились дети, но он часто чувствовал себя сбитым с толку в общении с ними. Его собственные детские воспоминания со временем размылись, превратились во что-то туманное.
– Наверное, она была восхитительна?
Девочка опасливо посмотрела на него:
– Нет, это была просто гусеница.
– Ты знаешь, во что превращаются гусеницы? – снова попробовал найти с ней общий язык Таниэль.
– Да. Дети это знают. – Она ела булочку, быстро откусывая от нее, как будто опасаясь, что ее могут отнять. – Как она решает, стать ей бабочкой или мотыльком?
– Я… не знаю.
– Это разные виды, – вступил в разговор сидящий в мастерской Мори. – Вроде того, как ты еще до рождения решила, что не будешь обезьяной.
Шесть немного поразмышляла.
– Надзирательница говорит, что я обезьяна, – возразила она.
– Надзирательнице придется убедиться, что она неправа с анатомической точки зрения.
Кивая самой себе головой в подтверждение сказанного и держа в руке недоеденную булочку, Шесть прошаркала обратно в мастерскую. Таниэль последовал за ней: ему было интересно, что она будет делать и почему Мори не делает это сам. Закончив есть, она взяла в одну руку щипчики, а другой подняла со стола нечто невидимое глазу. В отблеске света Таниэлю показалось, что он видит нить толщиной в волос.
– Верни мистеру Стиплтону часы, – приказал Мори.
– У тебя глупое девчачье имя, – пробубнила она, но все же протянула часы Таниэлю. Он взял их, сконфуженный. Ему никак не удавалось почувствовать себя как дома, он сам видел бесцельность своего передвижения по мастерской. Он заметил в поведении Шесть собственнический оттенок: она украла часы, чтобы он обиделся и ушел. Она хотела, чтобы Мори принадлежал ей одной.
– Нет, тогда бы меня звали Кэйко. А я – Кэйта. Твоя идея о грамматическом обозначении пола субъективна и национально обусловлена.
– Что это значит? – огрызнулась она.
– Бестолочь, – сказал он. – Занимайся своим делом.
Она фыркнула, но повиновалась.
– Для чего это? – спросила она.
Мори уже надел было очки, но теперь снова их снял.
– Ты замечала, что, когда заводишь пружину, а потом отпускаешь, чтобы она раскрутилась, то сначала она делает это быстро, а потом замедляется? – спросил он.
Она кивнула. Таниэль тоже внимательно слушал.
– Пружины регулируют ход часов. Нельзя, чтобы часы сначала спешили, а потом стали отставать. И вот, если ты намотаешь эту цепь на пружину, а другой ее конец намотаешь на конус – заводной барабан, – часы будут идти равномерно. Современные часы устроены по-другому, поэтому сейчас почти никто не делает такие цепи. Кроме того, даже если кто-то и захочет, он вряд ли сможет сделать цепь. Уж очень у нее крошечные звенья. Я за час сумел сделать только четыре звена.
– А Шесть может сделать сто пятьдесят, – расплылась в улыбке довольная Шесть.
Мори снова водрузил на нос очки.
– Кэйта впечатлен.
Он посмотрел на Таниэля и поднял брови, как бы спрашивая, почему он до сих пор стоит и даже не снял шляпы.
– Простите, я следил за вашими объяснениями.
– Вы что-нибудь понимаете в механизмах?
– Я… иногда налаживаю телеграфные аппараты.
– Садитесь, – сказал Мори и, когда Таниэль сел, разложил перед ним полусобранный часовой механизм, пружину и шесть или семь шестеренок. Он осторожно разъединил шестеренки и показал Таниэлю, как крепить их на оси, каким образом они сопрягаются и как их шлифовать. Он наклонился к Таниэлю, и тот ощутил исходивший от его кожи и одежды запах лимонного мыла. Тембр его голоса и втекающий через открытую дверь теплый летний воздух заставили Таниэля мысленно перенестись куда-то далеко от Лондона. Когда он поднял глаза, ему странно было увидеть за окном средневекового вида улочку и остановившийся у обочины черный кэб.
– О, это Фэншоу! – воскликнул он.
Шесть явно заинтересовалась, и Мори пихнул ее:
– Нельзя!
– Я ничего не сделала!
– Иди поиграй в саду, если не хочешь, чтобы тебя арестовали и отослали в Австралию.
– В саду нечего делать, – заныла она.
– Ну знаешь, в саду есть кошка, феи и лейка. Тебе уже пять лет, придумаешь, что с ними делать.
– Феи? – повторила она, подняв на него глаза.
– Хм?
Фэншоу еще не успел подойти к дверям, а Шесть уже выскочила из комнаты.
– Она ведь, наверное, огорчится, не найдя фей? – сказал Таниэль.
– Я сделал несколько, так что найдет.
– Что? Как это?
Мори кивнул в сторону дома Хэйверли:
– Эти маленькие негодяи, с тех пор, как вокруг ручья появились волшебные вещи, перестали слоняться по моей мастерской, ломая все что можно.
