XII
Лондон, июнь 1884 года
Из комода доносились неистовый грохот и дребезжание.
– Так, – сказал Таниэль, вертя на пальце ключ, – отдавай мои носки. И мой парадный галстук. Он мне сегодня понадобится.
Катцу затих. Его завод, скорее всего, заканчивался, и молчание, возможно, не было намеренным, но Таниэлю оно казалось обиженным.
Задумав, как устроить коварную ловушку еще накануне вечером, Таниэль заранее приготовил вещи, чтобы утром спокойно одеться, но к его победе вскоре стало примешиваться раскаяние. Тот факт, что он, такой большой, сумел перехитрить маленького механического осьминога, все амбиции которого ограничивались кражей носков, не вызывал особой гордости. Он повернулся к комоду, чтобы выпустить Катцу. Осьминог, свернувшись, неподвижно лежал на дне ящика. Таниэль достал его из комода, но Катцу не шевелился. Таниэль положил его обратно. Немного поразглядывав осьминога, он, в качестве признания своей вины, обернул вокруг него несколько остававшихся носков.
Сегодня снова была суббота, третья из проведенных им на Филигранной улице, и вечером должен был состояться бал Форин-офиса. От Уильямсона ничего не было слышно, и Таниэль до сих пор так и не обыскал дом. Мори редко уходил из дому, разве что в бакалейную лавку, но она находилась в конце улицы, и за время его отсутствия нельзя было успеть осмотреть его спальню и мастерскую. Таниэль начинал подозревать, что Мори была свойственна некоторая агорафобия – боязнь пространства и скопления людей, хотя в этом и не было ничего удивительного. Шумливые любители светской жизни редко выбирают карьеру часового мастера. Но он снова чувствовал прежнюю тяжесть в груди. Он был почти уверен, что Уильямсон не станет штурмовать дом, не предупредив его об этом, но риск все же оставался; время текло, и каждый день со все возрастающей тревогой Таниэль выглядывал из окна на улицу, ожидая увидеть людей в мундирах.
Он до сих пор не вполне привык иметь в своем распоряжении все выходные и, спускаясь вниз, размышлял о том, какими растянутыми кажутся ему дни. Он так привык спрессовывать все дела в короткий промежуток времени, что и сейчас, ожидая, пока закипит чайник, успел вытереть стол и поменять воду в аквариуме Катцу на подоконнике. Заварив чай, Таниэль с двумя чашками в руках отправился в мастерскую. По будням в семь утра Мори кормил его завтраком, сопровождая еду беседой по-японски с учетом доступного Таниэлю словарного запаса. Он умел, при очень отчетливом и грамматически правильном произношении, разговаривать с ним, как с разумным человеком, а не идиотом, и благодаря этому Таниэль схватывал язык на лету. Уже за одно это Мори заслужил свой чай, вне зависимости от того, сделал он бомбу или нет.
– Доброе утро.
– А, доброе утро, – ответил Мори, не отрываясь от микроскопа. Он был занят сборкой миниатюрных часов с помощью деликатнейших, похожих на хирургические, инструментов. – Прошу прощения. Я считаю.
Таниэль молча сел на высокий стул. С уличной стороны витрины, прижав к стеклу ставший от этого похожим на пятачок нос и разглядывая выставленные там чудеса, стоял один из ребятишек Хэйверли. Он подпрыгнул от неожиданности, когда Мори швырнул в окно мятную конфету. Отскочив рикошетом от стекла, конфета приземлилась на пороге. Мальчишка расплылся в улыбке, схватил конфету и убежал. Мори уже опять сосредоточился на работе. Таниэлю казалось, что его пальцы неподвижны, и только по легкому напряжению мышц кисти можно было понять, что он работает. Рядом с ним стояла пустая банка. Он вывалил детали часов на стол, маленькой горкой здесь лежали шестеренки и еще какие-то штуки, назначения и названий которых Таниэль не знал. Мори, не глядя, протянул руку и вытянул из этой кучки крошечный корпус.
– Я больше не считаю, – сказал он, установив его на место.
– Мне кажется, я сломал Катцу, – сознался Таниэль. – Он… – Таниэль не мог решить, является ли морально оправданным пленение осьминога в ящике комода по причине кражи почти всех его носков и парадного галстука. – Он шевелился, а потом перестал, – в конце концов сказал он.
– Если вы не можете его найти, возьмите сегодня мой, – предложил Мори.
– Простите?
– Ваш галстук, – Мори выпрямился и заложил сцепленные руки за затылок.
– Я сказал, что, наверное, сломал Катцу.
– Извините, я не расслышал.
– Нет, он действительно стащил мой хороший галстук, – сказал Таниэль. – Если у вас что-то не задастся с изготовлением часов, вы, по крайней мере, сможете зарабатывать на хлеб чтением чужих мыслей, – продолжал он, помолчав.
– Я… да, – произнес Мори. – Доброе утро, – добавил он, обращаясь к почтальону, вошедшему в мастерскую с большой плоской посылкой в руках. – Да, положите, пожалуйста, сюда. Спасибо.
– Что это? – с любопытством спросил Таниэль. Марки и штампы на ней не были ни английскими, ни японскими.
– Картина. Работа одного пребывающего в депрессии голландца, который пишет сельские пейзажи и сценки, цветы и прочее. Она довольно уродлива, но я должен поддерживать в хорошем состоянии поместья в Японии, а современное искусство – это неплохое вложение денег.
– Можно посмотреть?
– Я бы не стал тратить на это время, – ответил Мори, однако Таниэль уже развязал бечевку и отогнул верхнюю часть оберточной бумаги. Картина была довольно странной. Краска была наложена на холст таким толстым слоем, что выпирала над поверхностью какими-то буграми, грязноватые цвета и рельефные мазки усугубляли впечатление. Мори был прав: картина уродлива, но вихревые удары кисти, деформировавшие предметы, рождали ощущение видимой глазом силы ветра, а зелень звучала для него тихо шевелящимся на ветру сеном.
– Вам стоит повесить ее здесь, она очень хороша.
– Я не люблю западное искусство, – упрямо ответил Мори.
– Нет, вы только посмотрите, – Таниэль вынул тяжелую картину из упаковки. – В ней чувствуется мысль, она выглядит как оживленный Моцарт.
– Что?
– Я… – Таниэль вздохнул, – я вижу звуки. Это похоже на Моцарта. Знаете, быстрая игра.
– Видите? Прямо перед собой?
– Да. Но я не сумасшедший.
– Я так и не думаю. Все звуки?
– Да.
– Например? – немного помолчав, спросил Мори.
– Например, когда вы говорите, все окрашивается в этот цвет, – он показал на свои часы. – А тикающие часы… это… Вспышки света от маяка. Лязганье чугунной лестницы в моем старом департаменте – желтое. Это все ерунда.
– Вы когда-нибуть пробовали это нарисовать?
– Нет, я бы выглядел как обитатель приюта для душевнобольных.
– Это было бы гораздо интересней, чем картина с покрытым грязью полем, – без малейшего намека на шутку произнес Мори.
Таниэль ощутил, что краснеет, и низко опустил голову. Он не собирался никому об этом рассказывать, и теперь, выставив напоказ свою тайну, чувствовал неловкость.
