Хотя, вернувшись домой, Таниэль не нашел Аннабел, он принялся за готовку. Вскоре он услыхал легкий стук в дверь. Он пошел открывать с закатанными рукавами, произнося на ходу извинения за запах стряпни, наполняющий квартиру в девять часов утра, но тут же замолк, увидев на пороге вовсе не Аннабел, а мальчишку с бляхой почтальона, держащего в руке конверт. Парень протянул ему ведомость, чтобы расписаться. Телеграмма была из Эдинбурга.
Что ты имеешь в виду? Я в Эдинбурге, как обычно. Даже не думала уезжать. Эта работа в Хоум-офисе, наконец, свела тебя с ума. Вышлю тебе виски. Говорят, это помогает. Поздравляю. Извини, что опять забыла. Целую. А.
Он положил телеграмму рядом с собой, перевернув ее лицом вниз. Часы лежали там, где он их оставил, на стуле. В комнате плавали клубы пара от стоявшей на огне кастрюли, но даже сквозь пар золото по-прежнему сияло в тональности человеческого голоса.
На следующее утро он по пути на службу завернул в полицейский участок; его повествование звучало довольно бессвязно – на середину недели приходился переход с ночной смены на дневную, и это всегда давалось ему с трудом. Дежурный полицейский презрительно фыркнул в ответ на его рассказ и небезосновательно предположил, что преступника, должно быть, зовут Робин Гуд. Таниэль согласно кивнул и засмеялся, но, выйдя на улицу, вновь почувствовал нарастающую в душе тревогу. На службе во время перерыва он кратко рассказал сослуживцам о происшествии. Телеграфные клерки наградили его странными взглядами, пробормотали что-то вежливое, но интереса не проявили. Он больше не возвращался к этой теме. В течение следующих нескольких недель он ждал, что объявится владелец часов, но никто так и не появился.
Он редко замечал скрипучие звуки, издаваемые снастями кораблей за окном. Они никогда не замолкали, становясь громче во время прилива. Но в это холодное февральское утро снаружи было тихо. За ночь корпуса судов вмерзли в сковавший реку лед. Таниэль проснулся от тишины. Он лежал в постели не двигаясь, глядя на белые облачка пара от своего дыхания. Ветер, шипя, врывался в комнату через щель между оконной рамой и стеклом. Стекло почти полностью затуманилось, сквозь него едва проглядывали очертания свернутого паруса. Парусина осталась неподвижной, даже когда шипение ветра перешло в пронзительный свист. Затем ветер смолк, и снова наступило безмолвие. Ему пришлось сморгнуть несколько раз, так как внезапно все вокруг окрасилось в бледные тона.
Сегодня тишина была пронизана серебром. Он повернул голову на подушке в сторону стула с воротничками и запонками, и слабый звук стал более отчетливым. Высунув руку из-под одеяла и ощутив его влажную поверхность, он потянулся за часами. Они были намного теплее на ощупь, чем обыкновенно. Цепочка потянулась за часами к краю стула, но была достаточно длинной и не соскользнула с него, а провисла золотой нитью.
Он поднес часы к уху: механизм работал. Однако тиканье часов было таким тихим, что Таниэль не мог понять, пошли ли они только что или же работали все время, и их просто заглушали другие звуки. Он прижал часы к рубашке так, что перестал слышать их ход, затем снова приблизил к уху, сравнивая их сегодняшнее звучание и его цвет со вчерашним. Наконец он сел и нажал на защелку. Крышка часов по-прежнему не открывалась.
Таниэль встал и начал одеваться, но затем замер в наполовину застегнутой рубашке. Ему показалось странным, что часы, в течение двух месяцев не подававшие признаков жизни, вдруг запустились сами по себе. Он все еще размышлял об этом, когда внезапно взгляд его упал на дверную задвижку. Она была отодвинута. Он повернул дверную ручку. Дверь была не заперта. В коридоре было пусто, но не тихо: где-то в трубах переливалась вода, слышались шаги и доносился иногда внезапный глухой стук – его соседи собирались на службу. Со времени того ноябрьского проникновения он никогда не оставлял дверь незапертой, во всяком случае, он такого не помнил, хотя, признаться, ему всегда была свойственна рассеянность. Он снова закрыл дверь.
Уже выходя из комнаты, он остановился возле дверного косяка, задумчиво побарабанил по нему костяшками пальцев и вернулся за часами. Если некто проделывает с ними какие-то манипуляции, Таниэль только облегчает его задачу, оставляя часы в комнате на целый день. От этой мысли у Таниэля засосало под ложечкой, хотя одному Богу известно, что это за грабитель, который возвращается, чтобы отрегулировать оставленный им подарок. Это явно не тот преступник, что выходит на дело в маске и с крикетной битой в руке, но, с другой стороны, Таниэль понятия не имел, какие еще бывают преступники. Все-таки напрасно полицейский тогда над ним посмеялся.
Поднимаясь по желтым ступеням и раскручивая на ходу шарф, он все еще думал о незапертой двери. Кожа на его пальцах, огрубевшая от холода и работы с телеграфными ключами, цеплялась за шерстинки шарфа. Таниэль был на середине лестницы, когда спускающийся навстречу старший клерк сунул ему в руки охапку листков.
– Для вашего завещания, – кратко пояснил он. – Не позднее конца следующего месяца, понятно? Иначе мы утонем в бумагах. И будьте любезны, успокойте Парка.
Озадаченный, он поднялся в телеграфный отдел и обнаружил там горько рыдающего клерка, самого юного из них. Постояв минутку в дверях, он изобразил на лице нечто похожее на сочувствие. Таниэль был убежден, что солдат, только что переживший тяжелую операцию, имеет право на прилюдные слезы, так же, как и шахтер, поднятый на поверхность после аварии в шахте. Но он не верил, что у кого-либо из служащих Хоум-офиса может быть достойный повод, оправдывающий рыдания на публике. И все же он в глубине души понимал, что, возможно, судит других слишком строго. Он спросил Парка, в чем дело, и тот поднял на него глаза.
– Почему мы должны писать завещания? На нас бросят бомбы?
Таниэль повел его вниз, чтобы выпить с ним чашку чая. Сопроводив Парка обратно в отдел, он обнаружил, что другие клерки пребывают примерно в таком же состоянии.
– Что происходит? – поинтересовался он.
– Вы видали эти формы для завещания?
– Это не более чем формальность. Я бы не стал об этом беспокоиться.
– Раньше они тоже давали заполнять такие бумаги?
Он заставил себя рассмеяться, но так, чтобы это не было слишком грубо и громко.
– Нет, но они буквально заваливали нас никому не нужными формами. Помните бумагу о том, что мы не должны продавать секретные сведения о военно-морском флоте прусской разведке? Видимо, они просили нас ее подписать на случай, если мы наткнемся на прусского шпиона в одном из их излюбленных местечек рядом с Трафальгарской площадью – у киоска, где продают чай и ужасный кофе. Думаю, мы все были чрезвычайно бдительны, отправляясь туда. Так что просто подпишите свои формы и отдайте их мистеру Крофту, когда его увидите.
– А вы сами что напишете?
– Ничего. У меня нет ничего стоящего, что можно было бы завещать, – ответил Таниэль, но тут же сообразил, что это не так. Он достал из кармана часы. Они были из настоящего золота.
– Спасибо вам за заботу, – сказал Парк, разворачивая и вновь складывая носовой платок. – Вы ужасно добрый. Как будто бы отец был тут рядом со мной.
