– Теперь Конона-иуду! – кричал распорядитель казни. Барина, видно, он решил оставить на сладкое.
Когда лодочника подняли с земли, он попробовал лягнуть Агапа ногой в пах, но калека с неожиданным проворством отскочил, да только рассмеялся.
– Сейчас в колодце ногами подрыгаешь!
Конон, будучи поднят наверх, не молился и деревенских не увещевал, а до последнего мига обращался к Колченогу:
– На что надеешься, Агап? Деревню другому помещику отдадут! Всех-то бар не перетопишь!
– Ништо, – отвечал тот беспечно. – Пока новый приедет, еще годик-другой погуляю, а после уйду.
Уже из глубины колодца донеслось:
– Он погуляет да сбежит, а вы останетесь, ответ держать!
Никто не пошевелился. Так далеко вперед крестьяне, кажется, не засматривались.
Теперь мой черед, молвил себе Луций. С какими словами обратиться к человечеству напоследок?
И вот ведь странно. Всю жизнь любил он красные речи и гордился, что изрядно владеет риторическим искусством, а сейчас, пред самым занавесом бытия, говорить ничего не захотелось.
Нашего героя тащили по траве, цепляли за ноги, тянули кверху, а он снисходительно терпел все мучительства грубого мира, зная, что скоро они закончатся. Уже вися головою вниз и видя земную юдоль перевернутою кверху тормашками, наш герой не зароптал и не ужаснулся, а, наоборот, восхитился несказанному чуду: розовое рассветное небо с нежными облаками было у него под ногами, а над головою покачивалась зыбкая земля, давая возможность с собою попрощаться. Вспомнилось, как когда-то, у ночной Эльбы, он точно так же наблюдал переворот земли и неба, тоже готовясь к смерти. Днем-то умирать красивей.
– Выше тяните барина, выше! Чтоб всем было видно! – кричал кто-то, неважно кто.
Луций смотрел не на вцепившихся в веревку мужиков и не на темное жерло колодца, обозначавшее ход в иной, незнаемый мир. Сейчас, чрез минуту или даже раньше, незнаемое откроется и прояснится великая тайна – есть что-то за сей дверью либо нет. Пока же гибнущий Катин напоследок озирал вышние дали: широкую небесную Волгу, молодые поля, зеленую выпуклость недальнего холма.
На холме происходило некое движение, остановившее летучий взгляд созерцателя. Перебирая повернутыми вверх копытами, на возвышенности показался белый конь, а на нем всадник – нет, судя по развевающимся длинным золотым волосам, всадница. Следом вынеслись еще конные, зеленого цвета, с десяток.
Внизу, то есть с Луциевой позиции, наверху сразу несколько голосов завопили:
– Солдаты! Солдаты!
Веревку, на которой висел наш герой, никто больше не держал, и Луций ухнул с высоты вниз, в черноту и холод. Удар о воду милосердно оглушил его, и расставание с белым светом произошло безо всяких мучений.
* * *
Мучительней было возвращение. Кто-то пронзительно выл над самым ухом бедного утопленника, кто-то тряс его за плечи, не давал сползти обратно, в утешительный мрак.
– Не умирай! Не умирай! – требовал от Луция тонкий, надрывный голос, и ничего не оставалось, кроме как подчиниться.
Катин закашлялся, заплевался водой, открыл глаза – и увидел прямо над собой искаженное лицо Полины Афанасьевны, с разинутым ртом и безумным взглядом.
– Он дышит! Он живой! – закричала дева, которую сейчас никто не счел бы прекрасной, пала еще не вполне очнувшемуся Луцию на грудь, прижалась к ней и заплакала.
– Кто меня вытащил? – спросил он, с трудом ворочая языком. – Когда?
– Мы и вытащили, барин, – сказал кто-то. – Ты уж не серчай, не наша была воля…
Переведя взгляд, Катин увидел рядом мужиков – тех самых, кто давеча подтягивал его кверху.
– А где Агап?
Ему показали вбок. Там на траве, привалившись спинами друг к дружке, сидели Агап, Ерема и Елизар, скрученные веревками. Младшие братья озирались по сторонам, старший поник головой. Тут же с обнаженной саблей караулил драгун.
– Пустите, расступитесь, холопы!
Мужиков растолкал воевода Корзинин. Опустился на корточки рядом с дочерью, перекрестился.
– Слава те, Господи, сударь, вы живы! Не хватало мне еще, чтоб депутата собственные крестьяне уходили! И так еле на воеводстве усидел, государыня Синбирском была недовольна…
Сообразив, что записка так и не дошла до бригадира, Катин сказал:
– Я уж не д-депутат…
Он никак не мог согреться, стучали зубы.
– Как не депутат? А кто?
Полина – она уже не плакала – толкнула отца в плечо.
– Уйдите, батюшка! После поговорите. Дайте я его укрою.
На плечи Луцию легла конская попона, и сразу стало теплее. Он поднялся на ноги.
Поодаль в луже воды лежали два мертвых тела, священник и лодочник. Народ на площади весь стоял на коленях – ожидал своей участи. На ногах были только солдаты, да те четверо, что вынули барина из колодца.
– Откуда вы взялись? – спросил Катин девицу. – Я видел, вы скакали первая.
Она смотрела на него все еще с тревогой, будто не могла поверить, что он спасен.
– Батюшка проводил государыню, вернулся домой заполночь. Я ему говорю: «Луций Яковлевич в свою деревню уехал». Батюшка за сердце схватился: «Один?! У него же там разбойники!» Я, себя не помня, на конюшню и в седло…
Да замолчала, вспомнив пережитое. Продолжил уже Корзинин:
– Что гнала-то! Мы с командой галопом мчали, а догнали Полиньку уже близ самой Карогды. Так отчего вы не депутат? Государыню прогневали? Выгнала?
– Нет. Я сам ушел. Потому что…
– Ах, что вы всё про пустяки! – оборвала мужчин Полина. Прежнюю тихоню было не узнать. – Оставьте его, батюшка. И подите, подите!
Замахала руками – воевода попятился.
– Я скакала, думала, если опоздала, то и мне не жить… С обрыва да в реку, – пожаловалась девица Катину. – А вы лежите, весь мокрый, не шевелитесь… Что же вы со мною делаете?
– Одно только скажите, – подал голос Корзинин, не осмеливаясь приблизиться. – Которые из крестьян умертвили этих двоих? И кто посмел поднять руку на барина? Я, конечно, для примера и острастки перепорю всю деревню, но самых виновных потребно определить в каторгу.
– Подождите, сударыня. – Луций мягко снял с себя девичью руку, но не удержался – поцеловал тонкий сгиб кисти. – Виновны только сии трое братьев. Прочих крестьян пороть не за что.
– Да как же не выпороть? – изумился Афанасий Петрович. – Оно всегда полезно. Особенно после такого соблазна и неподобия: барина, да у всех на виду, вверх ногами! Обязательно надо этакое воспоминание из мужицких голов розгой выскоблить.
