– Чтоб нас прикончить, хватит и этих, – отвечала жена, не сводя взгляда с лужайки. – Выберемся живы – посмотрю потом в глаза каждому.
А Катин поразмыслил немного и тихо объявил:
– Я понял, в чем разгадка. Хоть мы с тобою живем скромно, а все же несравненно богаче крестьян. Корень всех зол – неравенство. Пока оно сохраняется, миром будет управлять зависть. Надо было нам построить себе обыкновенную избу.
– Ага, – зло прошептала Полина Афанасьевна. – А тем, кто умнее, надо вышибить мозги. Кто больше работает – переломать руки. Кто выше – укоротить. Кто красивее – изуродовать лицо. Вот тогда все будут равны…
Луций схватил ее за руку:
– Тише!
Кажется, грабеж закончился. Из дома больше ничего не выносили. В ярко освещенный круг, прихрамывая, вышел человек в казацком кафтане, с саблей на боку.
– А ну ша! – зыкнул он басом. – Шапки прочь! Буду указ государев честь!
Сам тоже сдернул папаху. Голова у есаула было странная и страшная, похожая на череп: поверху обритая на татарский манер, посередине лица черный треугольник. Луций не сразу догадался, что это матерчатый лоскут, привязанный на месте носа.
Не по лицу, а по торчащей снизу деревяшке, по движениям, да теперь еще и по хорошо слышному голосу Катин узнал, кто это.
– Агап Колченог! Откуда? Его ведь сослали в уральскую каторгу…
– И ноздри вырвали, – шепнула Полина. – Вишь, какой красавец.
За спиной у есаула встали двое казаков, тоже с обнаженными головами. Закричали:
– Слушай, слушай государево слово!
Стало тихо.
– Ты, Жоха, грамотей, ты чти, – велел Агап.
Бережно достав из-за пазухи свиток, один из его подручных развернул бумагу.
– «Сим объявляется во всенародное известие! Жалуем мы с монаршим и отеческим нашим милосердием всех, находившихся прежде в подданстве у помещиков, быть верноподданными собственной нашей короне! И награждаем древним крестом и молитвою, головами и бородами, вольностью и вечным казачеством, не требуя рекрутских наборов, подушных и прочих податей! Владением землями, лесными и сенокосными угодьями! И рыбными ловлями! Освобождаем от всех чинимых злодеями-дворянами народом отягощениев! Повелеваем сим нашим именным указом: кои прежде были дворяне в своих поместьях, оных разорителей ловить, казнить и вешать, и поступать с ними так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами. По истреблении которых противников и злодеев-дворян всякой сможет возчувствовать тишину и спокойную жизнь, которая до века продолжаться будет!» Подписано: «Петр Третий, император и самодержец всероссийский».
– Положим, ничего такого с крестьянами мы не чинили, но манифест составлен сильно, – поделился Катин с женой впечатлением от услышанного.
– Скоты, – кратко ответила Полина. – Ты гляди, что они делают!
Как только чтение бумаги закончилось, Агап махнул рукой, и крестьяне кинулись на добычу.
Началась свалка, почти сразу перешедшая в драку. Бабы не могли поделить, рвали на куски Полинины платья, мужики колошматили друг друга за охотничьи ружья, сапоги, стулья. Кто-то вопил, кто-то захлебывался руганью. Замахивались и опускались кулаки, на траве шевелилась и рычала куча-мала.
Агап покатывался от хохота, покрикивал:
– Круши, голытьба! Костей не жалей! А ну, кто ловчее!
Он был одет богато. На кафтане золотой позумент, сабля в серебряных ножнах, за шелковым кушаком два хороших пистолета.
Наконец от имущества остались только книги да древко гартенляндского флага, висевшего в кабинете хозяина. Полотнище содрали – видно, бабам на платки, девкам на ленты. Еще никому не воспонадобились глобус и портрет Дидерота, разодранный и без рамы. Но шуму меньше не стало. Крестьяне бились между собой, и пожива переходила из рук в руки.
Агапу потеха прискучила.
– А ну, хлопцы, шугай их, пока не переубивались!
Казаки с гиканьем, с бранью, с нагаечным свистом кинулись на крестьян. Те бросились врассыпную, уволакивая кому что досталось. Один – плотник Миха, которому Луций когда-то привез из города набор хороших инструментов, – остался с пустыми руками. Он подобрал земной шар, повертел в руках, плюнул, швырнул оземь, а после изрубил топором.
– Зачем?! – дернулся Катин.
Но Михе этого показалось мало. Он стал хватать книги и одну за одной, с ожесточением, кидать в огонь.
– Я совсем не понимаю людей… – убито пробормотал Луций.
– Чего тут понимать? – Жена скривила губы. – Когда человек решает быть скотиной, ему трудно остановиться. Бог с ними, с книгами. Скорей бы оно окончилось.
А дело шло к концу.
Колченог вытянул из пламени корягу.
– Я щас запалю костер побольше энтого!
Швырнул горящую деревяшку под стену дома. За нею вторую, третью.
– На кой дом-то жечь? – заволновались мужики.
– Чтоб духу дворянского не осталось!
Есаула стали уговаривать:
– Брось, Агап. Дом справный. Там школа, там обчество собирается.
– Обчество? Школа?
Колченог обернулся. Его рожа пошла судорогами.
– Ребята, гони отседова сиволапых! Чтоб до села с визгом бежали!
Казаки снова схватились за плетки, но теперь били не по воздуху, а по головам и спинам.
Толпа ринулась наутек. Преследователи не отставали – гнали ее, хлестали, пинали, улюлюкали.
Скоро перед домом остался только Агап. Он снял пояс с пистолетами, положил на землю. Скинул кафтан, засучил рукава, и один стал таскать под стену дома хворост.
Демон разрушения, вот это кто, подумалось Катину. А может, жрец злобной богини Фурины, устроивший в ее честь празднество-фуринайю.
– Сжечь наше жилище я ему не позволю!
Луций раздвинул ветки. Жена сзади схватила его за рукав, но удержать не смогла.
– Эй, любезный! – крикнул Катин. – В тот раз ты один на один сразиться не захотел, а ныне придется. Своих помощников не зови – не услышат.
С другой стороны дома несся такой ор и визг, что даже Агапу с его басом было не переорать.
Но злодей и не пытался. Увидев невесть откуда взявшегося барина, он засмеялся, оскалив наполовину беззубый рот, отчего стал еще больше похож на мертвую голову.
Не тратя слов, есаул вытянул из ножен саблю. Переваливаясь, быстро пошел на Луция. Тот подобрал древко от флага, выставил копейным наконечником вперед.
Легко увернулся от одного, другого, третьего удара.
– Видно, Агап, что ты служил не в кавалерии. Рубака из тебя неважный.
Присев, он ударил палкой по единственной ноге противника. Тот повалился на траву, а Луций припер упавшего острым концом к земле, придавил сапогом руку с саблей.
