О приближении падишаха известил громкий шум: музыканты били в дундуби, солдаты расчищали путь. Впереди шествовали ахади, гвардейцы, охраняющие правителя; сам он томно возлежал в серебряном паланкине. Впереди процессии бежали невольники, расстилая кашмирские ковры и усыпая дорогу розовыми лепестками.
Все обитатели нашего дома, включая слуг, высыпали навстречу. Когда Джахангир вышел из паланкина, и женщины, и мужчины низко склонились, приложив ладонь правой руки к голове, тем самым выказывая особое почтение к гостю.
Падишах, казалось, пребывал в хорошем настроении, он любовно обнял Гияз Бека, а следом заключил в объятия и Шер Афгана, супруга Мехрун-Ниссы. Но самой высокой милости удостоился отец Арджуманд: Джахангир оперся на его руку и нетвердой походкой направился к дому. Лицо у правителя было отекшим, а хриплому голосу, когда он говорил, казалось, вторит отголосок, доносящийся из утробы.
Книгоноша и мальчик с чернильницей тоже были здесь. Я подумал, что в этой книге, «Тузук-и-Джахангири», наверняка найдется не одно описание прекрасной Мехрун-Ниссы, и это заставило мое сердце забиться. Как передать ее дар? И… чем для меня это закончится?
Первым делом падишах осмотрел приготовленные для него подарки. Демонстрируя благосклонность к семье, он выбрал только один предмет: удивительный инструмент Гияз Бека.
Приложив трубку к глазу и наведя на луну, наш гость довольно расхохотался.
— Как это называется? — спросил он.
— Мне это неизвестно, владыка, — ответил Гияз Бек. — Я купил сию вещицу на базаре и надеялся позабавить тебя.
— Что ж, тебе это удалось. Отныне я смогу разглядывать звезды, птиц и зверей, да что там — буду изучать лица своих подданных и даже читать их мысли!
В доме гостю было предложено вино. Джахангир гордился тем, что мог обуздывать свою страсть, выпивая не более двадцати склянок в день, однако всем было известно, что к вину он подмешивал несколько крупиц опиума по примеру Бабура, своего прадеда.
Подавая вино, я положил на поднос завернутый в тонкую ткань ларец.
— Что это?
Мои щеки загорелись, поклонившись, я пробормотал:
— О великий покровитель бедных, прошу принять от меня этот скромный дар…
Джахангир удивленно поднял брови, сломал печать и поднял крышку. Внутри был портрет Мехрун-Ниссы, лежащей на узком диванчике с валиками по бокам. Портрет был хорош, он в точности передавал черты моей хозяйки. Изумительный водопад черных волос прикрывал грудь, молочно-белая кожа светилась…
— Кто тебе дал это? — спросил меня Джахангир, любуясь изображением.
— Э… н-не… никто… Э-это подарок…
Я был слишком испуган и не мог говорить.
Падишах поднес портрет к свету, чтобы получше рассмотреть, и не удержал вздоха. Этот вздох говорил о многом: со свойственной ей решительностью Мехрун-Нисса завоевала сердце нашего повелителя.
Гияз Бек тоже пожелал взглянуть на подарок, но Джахангир быстро прикрыл крышку ларца.
— Ничего особенного, друг мой. Это головоломка. Но я должен наградить твоего слугу за сообразительность. — Падишах бросил мне кольцо с изумрудом, и я ловко поймал его на лету. — Пригласи женщин присоединиться к нам, Гияз. Послушать их пение — дополнительное удовольствие.
Гияз Бек не посмел ослушаться. Женщины подошли очень быстро: через джали
[22] им было видно и слышно все происходящее. Джахангир велел снять покрывала. Это было его право — смотреть на открытые лица. Время от времени он приглашал близких друзей, чтобы и те полюбовались женской красотой.
К разочарованию гостя, Мехрун-Ниссы среди женщин не оказалось, она осталась в занане, ожидая особого приглашения и зная, что такое последует.
— Здесь все? — спросил Джахангир.
— Все, кроме моей дочери Мехрун-Ниссы, — ответил Гияз Бек. — Шер Афган, сходи-ка за ней.
Полководец покорно отправился за женой. Я заметил, что он встревожен, но от его настроя ничего не зависело.
Наконец занавес раздвинулся, и появилась Мехрун-Нисса. Она почтительно опустилась на колени и стояла так, пока падишах не велел ей подняться. Хорошо зная свою хозяйку, я догадывался, что она смеется под своей чадрой.
— Можешь открыть лицо, — приказал Джахангир.
Мехрун-Нисса повиновалась не сразу, но в этом был особый расчет. Когда покрывало упало, высокий гость захлопал в ладоши от удовольствия.
В тот вечер Джахангир пожаловал Гияз Беку должность итимад-уд-даулы, Столпа правительства.
Вот так молниеносно переменилась судьба этой семьи.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Тадж-Махал
1042/1632 год
— Я вырезаю фигуры богов, — сказал Мурти.
— Здесь это не требуется, — ответил писец. Он равнодушно смотрел куда-то за спину Мурти, так и не удосужившись взглянуть на тонкое смуглое лицо, довольно молодое, хотя волосы уже припорошила седина, на руки, сильные, в шрамах и мозолях, привычные к рабочему инструменту.
За Мурти терпеливо ожидали своей очереди люди со всех концов Хиндустана. Здесь уже перебывали многие тысячи, но живая река все текла. Взрослые сидели на корточках или спокойно лежали в редких островках тени. Дети робко поглядывали вокруг. То тут, то там раздавались крики торговцев, ноздри щекотали ароматы еды: самсы, бхаджи, цукатов, масалы-додх, апельсинов… Воздух был желтым от пыли и обжигающе сухим — невозможно было дышать; приходилось осторожно втягивать его ртом.
— Я — ачарья, — настаивал Мурти.
Но его слова ничего не значили для писца, поскольку хозяева ничего не говорили об искусных резчиках.
Жужжали мухи — назойливо, монотонно… Мурти не мог шевельнуться. Он устал и душой и телом, а его странствие все не кончалось.
Домом для него и его семьи стал правый берег реки. Там они с женой спали, там ели под открытым небом, а на заре, пока другие пытались разглядеть правителя, выходившего на одну из башен крепости, Мурти совершал омовение в Джамне и подолгу молился.
Каждый день в лагерь прибывали новые работники, и постепенно пустырь перед крепостью стал напоминать городок. Сюда заходили бродячие торговцы, из ничего вырастали лачуги — приземистые, кое-как крытые камышом, однако спасающие и от палящего солнца, и от ночного холода.
Построил домишко и Мурти: одна-единственная комната с насыпью в углу, отделяющей очаг. Утвари у Ситы было немного: три глиняных горшка да деревянный ковшик. Другой угол был отведен божеству: изящную статую Лакшми, богини красоты, любви и счастья, Мурти вырезал сам. Свои самые ценные инструменты — стамески и резцы, набор молотков и мехи — он прятал в яму под божеством.
