Мурти не обращал внимания на процессию. Он сражался с камнем, бился изо всех сил, ожесточенно, неотступно. Тук-тук, тук-тук, каждый осколок отлетал от его собственного сердца. Скоро, скоро, скоро он закончит. Мурти работал, все убыстряя движения, не ленясь, не останавливаясь. Ему слышалось, как с каждым ударом резца отлетают в прошлое минуты, часы, дни. Он несся наперегонки со временем, теперь они почти поравнялись. Еще год жизни, еще на год ближе к смерти… Болели скрюченные руки, распухшие, сбитые костяшки — зимой, в дожди, они так ныли, что у него не хватало сил поднять резец.
Гопи трудился над джали с другой стороны, скреб мрамор грубым песком. На самом верху камень уже начал приобретать глянцевый стеклянный блеск. Мурти гордился старшим сыном. Тот работал с упорством, достойным отца. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз… Младший мальчик тянулся к огню, играл, подбрасывая в пламя прутики и стружки, в воздух поднимались снопы искр.
Мурти тосковал без Ситы. Сначала это его удивило. Потом ударила такая боль, что он согнулся, словно Сита добралась до него, чтобы пить любовь из его сердца. Мурти вспоминал ее молоденькой деревенской хохотушкой, вспоминал, какой тихой она была в день свадьбы, — все в прошлом… Он все испортил, все безрассудно промотал своей нарочитой холодностью. От Ситы он ждал много детей, а она разочаровала. Сита устала, истощились не только ее телесные силы, но и душа. Но ведь Мурти не хотел этого! Так вышло поневоле, он же знал, что она идет за него без любви. Сита была предназначена для другого, а на него согласилась лишь после того, как его брат пропал, — согласилась равнодушно, как будто сломанную вещь подняла на обочине дороги. И он всю жизнь наказывал ее — и тем самым наказывал самого себя…
Хаким явился, но было уже поздно. Он потрогал руку — пульса не было. Вместе с жизнью ушли и годы, осталась только память о далекой юности — как будто она скрывалась в глубине, а сейчас проступила.
Мурти опустился на колени, прижался губами ко лбу жены. В волосах он заметил седые прядки. Раньше он никогда не замечал их, видел лишь ее красоту, ямочки на щеках, шелковистость кожи.
Женщины обмыли и одели Ситу, уложили ей волосы, нанесли на лоб кункум
[89], надели на шею гирлянду. Они держались сзади, наблюдая за процессией, слушая плач труб, успокаивая плачущего младенца, пока небольшая группа родственников и плакальщиков двигалась по улицам Мумтазабада, направляясь к гату.
Иса смотрел, как четверо мужчин несут похоронные носилки, — совсем простые, соломенные, с бамбуковыми шестами. Ему удалось увидеть только ее нос и глаза, он хорошо их помнил. Остальное было закрыто пышной цветочной гирляндой. Иса не присоединился к процессии. Издали он глядел, как жрец бормочет шастры, разбрасывает рис, поджигает погребальный костер. Пламя разгорелось не сразу: сначала появился дрожащий огонек, незаметный в свете солнца, постепенно он окреп и взвился вверх…
Смерть вычитает, вспомнил Иса.
Дворец был заперт. Визири, придворные, солдаты, рабы, певцы, музыканты и слуги — все покинули его. Было тихо. Клубилась пыль, под ногами на полу хрустели сухие листья, нежно ворковали голуби.
Шах-Джахан не сидел на троне, не ложился на тахту или ковер — он стоял на коленях на холодном полу. Он не двигался, не издавал ни звука. Он не ел и не пил. Так он провел восемь дней и ночей. Душа его была черной дырой, где не было места для мыслей, — лишь для печали и скорби. Сердце его окаменело, утратило чувствительность. Он не кричал, не бился головой, не рыдал во весь голос. Иса ждал, бодрствовал, был рядом.
Время от времени властитель начинал корчиться, словно стараясь удержать демоническую силу, что рвалась наружу. После приступа он затихал, казался измученным, обессиленным, но ни разу не встал с места.
Вначале Иса решил, что это игра света. Свет и тень двигались по стенам гусль-кханы и всякий раз, проходя по лицу падишаха, уносили что-то с собой, как вода, смывающая рисунок с доски. Когда Шах-Джахан опустился на колени, в черной его бороде было семь белых волосков. Час за часом борода белела. Иса наблюдал, как в короткие мгновения проносятся целые годы, накладывают свою печать, выбеливают волоски. День за днем появлялись морщины, словно растрескивалась пересохшая земля. К рассвету восьмого дня лицо Шах-Джахана стало лицом старика, борода совершенно поседела. Он обратил лицо к солнцу.
— АР-ДЖУ-МАНД! — Это был рев смертельно раненного тигра. — АРДУЖМАНД! АРДЖУМАНД!
Он повторял ее имя, пока крик не перешел в слабый шепот:
— Арджуманд…
Иса слышал, как по дворцу гуляет эхо, точно тысяча человек повторяли ее имя: АР-ДЖУ-МАНД… АР-ДЖУ-МАНД… Из темных углов, из-под изящных арок эхо поднималось на крыльях тихого ветерка, взмывало еще и еще раз, пока наконец не затихало.
Шах-Джахан шевельнул рукой, он не мог подняться. Иса помог ему. Когда властитель встал, Иса вздрогнул. Раньше они были одного роста. Теперь, чтобы увидеть лицо падишаха, ему пришлось опустить голову. Он внимательно осмотрел Шах-Джахана. Тот, казалось, съежился, одежда стала ему заметно велика.
Смерть вычитает.
Мурти тоже стал меньше. Он медленно брел прочь от догорающего костра, опираясь на руку сына. Хлопья пепла падали на чистую белую джибу, на дхоти
[90]. Он не замечал серых пятен на одежде.
— Она ушла, — сказал он, увидев Ису, в голосе слышалось недоумение.
— Я знаю.
— Мне казалось, она любит только тебя. Из-за этого я плохо с ней обращался.
— Ты ее спрашивал?
— Никогда. Ты был призраком. Мы не говорили о тебе. Иногда она так смотрела на меня… мне казалось, она тоскует по тебе.
— Вот именно, тебе казалось. Она меня забыла. Если бы и ты забыл — простил, она была бы счастлива. Теперь слишком поздно. Но у тебя есть он и вот они.
Иса протянул руку к племяннику. Топи отпрянул, но тут же преодолел смущение и позволил Исе погладить себя по голове. Мальчик был слишком высок, ласка опоздала на многие годы. Иса извлек прямо из воздуха золотую монету и показал ее мальчику.
— Как ты это делаешь?
— Когда я был мальчишкой, меня похитили из деревни и продали бродячему фокуснику. Я еще не забыл кое-какие трюки. На, возьми.
Гопи робко взял монету. На одной стороне был полумесяц, на другой — изображение Великого Могола.
— Чего бы тебе хотелось?
— Ничего! — резко бросил Мурти и пошел прочь, не оглядываясь.
Мурти сам не ожидал от себя этой вспышки гнева, но видел, что брат не обиделся. Ему становилось все горше. Четырнадцать лет он гнул спину. Сколько времени потеряно! Брат мог возвысить его, дать хорошую должность, денег, но он не помог. Иса процветал, был сыт, одет в шелка, носил драгоценные украшения. Руки у него мягкие, без шрамов. Не то что у Мурти — потрескавшиеся, искалеченные после стольких лет. Мурти сильно сдал за эти годы, тело и Душа у него болели.
