— Нет, ваше величество.
— Он замышляет убить меня. Я знаю. Такхта, — прошептал Шах-Джахан тихо и подумал, что голос его походит на голос Хосрова. Слишком поздно. Нужно было тогда прислушаться к Арджуманд.
Гопи, Рамеш и Савитри жались друг к другу в своей хижине. Улица опустела, в пыльном воздухе висела тишина. Они видели, как солдаты окружают крепость, но не понимали, что происходит. Казалось, над головой собираются грозовые тучи. Два дня они просидели затаившись, как и остальные жители Мумтазабада. На третий день Гопи рискнул отправиться на базар в надежде добыть еды. Он шел крадучись, опасливо озираясь, но солдаты не обращали на него внимания. Кое-какие лавки были открыты, и он торопливо купил все, что необходимо.
Когда он уже собирался домой, на базаре появился высокий просто одетый человек, окруженный солдатами. Его можно было бы принять за простолюдина, не держись он так уверенно и властно. Человек остановился, окинул все высокомерным, хозяйским взглядом.
— Кто это? — спросил Гопи у солдата.
— Принц Аурангзеб, сын падишаха.
К принцу приблизились два муллы, почтительно поклонились, глаза у них горели фанатичным огнем. За ними подошел третий человек с большим джутовым мешком. Он швырнул мешок на землю и раскрыл его. Гопи вздрогнул от потрясения. На земле, по-прежнему украшенная гирляндами, благоухающая кункумом, одетая в шелка, лежала отцовская Дурга.
Алмазную цепочку, перехватывающую ее шею, сняли и передали рабу, муллы принесли большой деревянный молоток с железной насадкой. Аурангзеб схватил молоток обеими руками и высоко занес над головой, потом с нечеловеческой силой обрушил на мрамор, сокрушая Дургу.
Наблюдая, как осколки летят во все стороны, падают в пыль, Гопи впервые в жизни испытал леденящий, безрассудный ужас. А вслед за ним в душе поднялась волна ненависти к Аурангзебу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
История любви
1032/1622 год
АРДЖУМАНД
Моему возлюбленному пришлось проститься с Байрамом, и это расставание больно ранило его сердце. Старый, покрытый шрамами слон был для него верным другом, благородным, как Иса, надежным, как Аллами Саадулла-хан, понимающим с полуслова в бою. Оттого, что его невозможно было ни спрятать, ни заставить спешить, нам сейчас приходилось с ним расстаться.
Казалось, слон понимал, что происходит: он обвил Шах-Джахана морщинистым хоботом, заключив его в объятия; в маленьких мудрых глазках собрались слезы. Великодушный, как и подобает истинному воину, Байрам не ропща носил на себе моего любимого, вместе они истоптали дороги всей империи.
Шах-Джахан, прижавшись к хоботу, плакал, как ребенок. Он наставлял махаута, погонщика, как следует ходить за старым другом и надеялся, что слон будет пребывать в безопасности и довольстве.
Как назло, кругом стоял редкостная тишина; каждый звук разносился далеко и многократно усиливался, легкий шепот превращался в крик, и наши приготовления к побегу казались оглушительными. Люди, вымотанные после долгого сражения, пошатываясь, седлали коней, будили сердитых верблюдов, складывали шаминьяны, грузили повозки, передавали остающимся пушки и слонов.
Когда мы покидали лагерь, Шах-Джахан в последний раз обернулся. Байрам поднял хобот, черный на фоне звездного неба, и издал долгий протяжный вопль. Горечь утраты, смешанная с яростью, звучала так пронзительно, что вопль этот, наверное, донесся до самых дальних уголков империи, извещая жителей, что принц спасается бегством.
Серебристо-серая земля была пустынной. Свет луны лишил окружавшие нас холмы и деревья, овраги и валуны суровой сущности, превратил их в иллюзию. Мы проплывали сквозь туман и неслись сквозь тени. Мы не видели, куда идем, не могли посмотреть, откуда пришли.
Одни только дети наслаждались побегом. Разбуженные Исой, одетые, они немного капризничали спросонья, однако обстановка таинственности им нравилась. Дара, старший сын, отнесся к бегству философски, хоть и не понимал сути происходящего. Ручонки, обнявшие меня за шею, утешали, успокаивали, говорили, как он любит меня. Шахшуджа оставался вялым и бесстрастным; один только Аурангзеб с мрачным лицом смотрел во все глаза, как мы покидаем Балокпур. Поражение он воспринял как личное оскорбление. Глаза его блестели, но он не позволил пролиться ни слезинке. Он не искал утешения и не давал его.
Нас сопровождали всего пять тысяч конников, верных принцу. Остаток армии исчез в ночи, рассеялся, словно дым от дуновения ветерка. Одни отправились назад, в Декан, другие — домой, в свои деревушки на севере. Любимый мой не мог больше удерживать людей при себе, ему больше нечем было платить им, и они его бросили. Я почти не сомневалась, что многие примкнут к Махабат-хану; Великий Могол не поскупится, он хорошо заплатит тем, кто выследит его сына.
К рассвету мы оставили позади много косов. С наступлением дня пришла невыносимая жара, она валила с ног не только людей, но и животных, заставляла устилать наш путь оружием и попонами… Мы не могли позволить себе остановиться, сделать привал, отдохнуть в тени. Новость о поражении летела, опережая нас. Все уже знали о том, что произошло. Деревни обезлюдели, затихли; мы ловили на себе испуганные взгляды — индийцы из укрытий следили за нашим продвижением и молили небо, чтобы мы не остановились. Эта часть империи казалась пустынной, вокруг царила обманчивая тишь, но я знала, что от покоя и мира нас отделяет целая вечность. Безграничные владения сжались до размеров горстки земли. Куда бежать, где укрыться? Земля не давала убежища — карающим глазам Джахангира был доступен каждый уголок. Тайных, укромных мест было не найти: чужие глаза видели, уши слышали, языки выбалтывали…
Мы держали путь на юг. Два дня и две ночи караван наш двигался вперед, каждый шаг давался тяжелее предыдущего. Лошади и верблюды спотыкались и падали, животные тяжко вздыхали. Те, кому приходилось идти пешком, опасливо озирались, ожидая в любую минуту увидеть клубы пыли, поднятой могольской армией. Но горизонт оставался чистым.
Мой любимый ускакал вперед, пытаясь найти приют. Но тщетно: дворцы были наглухо закрыты, крепостные ворота заперты на засов. Нас не замечали, словно Джахангир прикрыл глаза своим подданным. Я никого не осуждала — как можно? Ярость властителя против усталой благодарности опального принца — выбор был очевиден.
Изнеможение и безысходность оставили на лице моего любимого глубокие следы. Пыль покрывала его от тюрбана до ног, лишая красок, превращая величавое достоинство в оцепенение. Я понимала: сейчас мы для него обуза, пушечное ядро, привязанное к ноге.
— Поезжай, не жди. Без нас ты можешь двигаться быстрее.
— Нет!
Шах-Джахан прилег, чтобы хоть немного передохнуть в душном полумраке моей ратхи. Мы лежали рядом в тряской повозке. Глаза у него налились кровью от пыли и усталости, и я стала осторожно умывать его.
— С нами ничего не случится. Ни падишах, ни Мехрун-Нисса не допустят, чтобы с наших голов упал хоть волос.
