Шах-Джахан погрузил руки в воду, словно пропуская сквозь пальцы воды родного дома. Арджуманд погрузилась в реку, как погружаются в Ганг. После омовения она посвежела, ожила. К ней вернулись смешливость, веселость. Она беззаботно щебетала, припоминая свои детские проделки в Агре, говорила о родителях, о дедушке с бабушкой… За время изгнания еще ни разу мы не оказывались так близко от дома, и все чувствовали, как нас тянет к нему. Стремление вернуться было почти неодолимым; хотелось отдохнуть в прохладном дворце на берегу Джамны, покататься верхом и поиграть в човган
[99] на площади за крепостью, а потом на закате посидеть на балконе, потягивая вино (удовольствие, которого очень не хватало Шах-Джахану), и вести неспешные беседы, пока луна не явит свой лик миру… Юность наша давно превратилась в сон, врезавшийся в память, но как же подробно мы вспоминали ее!
Шах-Джахан все глядел на север, в сторону Агры, и долгие часы проводил наедине с Арджуманд. Они сидели вдвоем у реки, и я понимал: он так устал, что уже не хочет двигаться дальше. Принц мечтал о знакомых стенах красной крепости, о том, как смиренно падет ниц у главных ворот, а потом войдет…
Но мечта была несбыточной. Махабат-хан продолжать преследовать нас, многотысячная армия шла нам навстречу. Мы свернули на дорогу, по которой уже ехали однажды, на сей раз в объезд крепости фиринги, и двигались по ней, пока не достигли границы империи, конца нашего мира. Оттуда мы повернули на запад. Путь лежал по узкой, как веревка, полосе — по одну сторону был Хиндустан, по другую — страна, где я родился. Деревня уже почти стерлась из моей памяти, помнились только спокойствие неторопливой жизни да ярко-зеленая листва. Я никогда не говорил об этом с госпожой, слишком уж далека от нынешней была моя прежняя жизнь, и во времени, и в пространстве. Я знал, что дороги назад нет. Что сталось с моим братом Мурти? Как там Сита? Они, должно быть, давно меня забыли. Родители, наверное, умерли. Какой непривычной, скучной показалась бы мне теперь эта жизнь… Карма вырвала меня из тихого уголка и поместила туда, где я есть, сделав настоящим странником.
Близ Кавардхи
[100] Шах-Джахан еще раз сразился с Махабат-ханом. Это был даже не бой — короткая стычка, простое скрещение мечей, потому что оба донельзя устали. Мы отступили, Махабат-хан остался на своей позиции, хотя мог бы разбить нас, учитывая превосходящие силы. Даже тигры, продемонстрировав друг другу силу, иногда воздерживаются от драки…
Шах-Джахан казался невозмутимым. Сидя под тентом, он склонился над документом, который писал собственноручно. Он отправил меня за Аллами Саадуллой-ханом, а когда мы пришли, приказал подождать у входа, пока не закончит писать.
Письмо было адресовано Завоевателю, Повелителю рек и земли, Властелину морей, Обитателю Рая, падишаху Хиндустана Великому Моголу Джахангиру.
— Отец, — прочитал Шах-Джахан, не глядя на нас, — я, недостойнейший из сыновей, молю тебя о прощении. За свои прошлые ошибки и злодеяния я понес справедливое и заслуженное наказание. Ты по праву счел меня неблагодарным сыном, не проявившим должного уважения и ответившим злом за великое добро, любовь и почести. За три долгих года скитаний по твоей империи я в полной мере осознал всю глубину своей вины и чувствую, что более не в силах продолжать влачить этот жалкий жребий. Я устал от вражды, так же как моя жена и дети, и мечтаю лишь о том, чтобы жить в мире и согласии с возлюбленным отцом. Я вручаю тебе мою жизнь, чтобы ты распорядился ею по своей воле.
Запечатав письмо, принц протянул его Аллами Саадулле-хану:
— Ты должен вручить ему лично, — приказал он.
— Но Мехрун-Нисса не допустит этого. Я должен буду передать письмо ее визирю, евнуху Муниру. Получишь ты прощение или нет, зависит от этой женщины.
— Она пойдет на уступки. Власть Махабат-хана заметно возросла. Каждый год преследования придавал ему сил.
Аллами Саадулла-хан пожал плечами:
— Мехрун-Нисса — не твой отец. Кто знает, что она там думает про Махабат-хана. Но я постараюсь сделать все, что смогу, ваше высочество. Я позабочусь, чтобы слух о сдаче достиг каждого уха при дворе, чтобы каждый узнал: ты повинился, тебя больше не преследуют.
Мы с нетерпением ждали вестей близ Бурханпура. Невозможно было предугадать, где сейчас находится Джахангир. Если в Агре — мы очень скоро получим ответ, если в Лахоре, ждать придется дольше, в Кашмире — еще дольше.
Из того, что ответ пришел только через сто восемнадцать дней — очень долгий срок, — можно было догадаться, что властитель сейчас где-то между Лахором и Кашмиром. Письмо было написано не его рукой, а рукой Мехрун-Ниссы, такой неприкрытой стала теперь ее власть над падишахом. Она прощала. Предлагаемые ею условия мира были относительно мягкими. Шах-Джахан должен был отдать свои крепости и согласиться на пост наместника в Балагхате, дальнем и ни на что не годном субе. Дару и Арунгзеба он должен был отправить к ней в качестве залога.
Шах-Джахан немедленно согласился на все условия, и теперь мы ждали гонца с фирманом, подтверждающим условия мирного соглашения. Когда указ был доставлен, Шах-Джахан приложил его ко лбу, символизируя этим жестом раскаяние и смиренное принятие воли отца. Однако коварство Мехрун-Ниссы по-прежнему вызывало опасения. Поэтому, обдумав все, они с Арджуманд решили пока остаться на месте.
Махабат-хан прислал свиту из тысячи всадников для сопровождения юных принцев ко двору. Арджуманд приказала мне сопровождать их. Она обняла обоих мальчиков с одинаковым душевным волнением, покрыла поцелуями их лица и руки. Шах-Джахан тоже поцеловал их, но я заметил, как Аурангзеб отворачивается от его ласки.
— Заботься о них как следует, Иса. Храни моих сыновей от любых невзгод и несчастий.
Когда мы тронулись в путь, Дара все время оглядывался назад, на родителей. Аурангзеб не оглянулся ни разу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Тадж-Махал
1069/1659 год
Предательство, предательство, предательство…
Зловонное слово, омерзительное, как гниение души человеческой. От него темным становится день, каждый вздох оно наполняет отчаянием. Смыть предательство невозможно, тяжесть его непереносима. Предательство искажает течение судьбы, может искривить ее путь… Слово короткое, но какими же чудовищными бывают его последствия. Если предают обычного человека, зыбь может коснуться его семьи, его деревни, но потом рассеется, и все будет забыто. Если же предают принца, отголоски измены, мощные, словно сердцебиение самой земли, будут хорошо различимы в вечности.
А может, предательство — это естественное побуждение любого человека? Иса вспомнил принцип, в который верил Шах-Джахан: в зависимости от того, улыбнулась судьба или отвернулась, — трон или гроб, тактья такхта. Неужели даже жизнь властителей, окруженных роскошью и изобилием, сводится к столь скудному выбору?
