Арджуманд так низко опустила голову под тяжестью моих слов, что длинные струящиеся волосы коснулись пола.
— Чего бы ты хотела? — спросил я.
— Теперь ничего, слишком поздно. Ты прав, мы больше не мальчик и девочка. Ты — падишах, я твоя единственная жена. Мы не можем убежать, скрыться. Остается надеяться, что я сама изменюсь со временем. Мне этого не хочется, но ты сказал, что мы не можем прожить, не касаясь других жизней, не влияя на них и не попадая под их влияние. Но… моя любовь к тебе никогда не переменится. Ее нельзя ни похитить, ни запачкать, и, возможно, только благодаря ее силе я все же сумею остаться той самой девочкой, которую ты впервые увидел много лет назад… — Арджуманд взяла меня за руку и поцеловала ее, будто прощаясь. — Останься здесь на эту ночь, — попросила она.
Меня ждали дела, но я пообещал:
— Я вернусь.
— О нет, тогда не в эту ночь. В другую. Не хочу, снова увидеть тот давний страшный сон — сначала кровь, а потом из тумана появляется лицо человека, которого я не знаю.
Я не вернулся к ней в ту ночь. Я отправил послание отцу Арджуманд в Лахор. Это был третий мой указ: казнить Шахрияра и его сыновей. Я не хотел, чтобы его дети мстили мне, — по мусульманскому закону они могли обратиться в суд с обвинениями в убийстве отца. Я был начеку. Тактья такхта… Может ли хоть один из властителей пройти к трону, не оставив кровавых следов? Только если он счастливец и только если единственный сын. Я всем сердцем надеялся, что, когда настанет время, буду в состоянии определить судьбу своих сыновей. Они не прольют кровь друг друга.
Шахрияр и два его сына умерли в день, когда мы достигли Агры. Я не поинтересовался, как именно это было сделано, — знал только, что мой приказ исполнен. В империи может быть лишь один правитель.
Город приветствовал меня радостно. Мужчины, женщины и дети, попрошайки, солдаты и вельможи заполнили улицы. Я ехал сквозь толпу, опьяненный ее криками «Да здравствует падишах!», боем дундуби и радостной музыкой. На меня падал дождь из розовых лепестков — я же горстями бросал золотые монеты.
В Лал-Килу я въехал через дарваз Хатхи-Пол и, спешившись, поцеловал землю. Больше четырех лет прошло с тех пор, как я ступал здесь последний раз. Я осмотрелся, ожидая увидеть перемены, но их почти не было. Все так же четко вырисовывался на фоне голубого неба мрачно-красный дворец, такими же толстыми были и стены крепости. А вот сад стал еще прекраснее — он был расширен, и цветов прибавилось. Отец, страстно любя сад, посвящал уходу за ним все свое время.
В диван-и-аме меня ожидали вельможи и министры. Я отметил присутствие Каран Сингха. В богатом наряде, украшенном переливающимися камнями, он стоял за алым барьером среди придворных. Правителя Мевара явно радовало мое возвышение. Теперь, когда власть была у меня в руках, его власть также укрепилась. Он хотел было поклониться, но я удержал его. Из-за дальней колонны выглянул Махабат-хан, державшийся в отдалении не из страха, но из благоразумия. Полководец еще больше постарел, борода стала совсем седой, глаза тонули в морщинах, но лицо по-прежнему было полно достоинства.
Несколько месяцев назад произошло нечто непостижимое. Бездействие губительно для ума, и Махабат-хан, прекратив погоню за мной, подтвердил это. В припадке безумия он ворвался к отцу и захватил его в плен. Мехрун-Ниссу он тоже увез в свой стан и держал обоих как заложников. Чего он хотел, никому не известно. В течение дня он держал империю в кулаке, но затем Мехрун-Ниссе удалось бежать. Она подняла армию и лично повела ее в бой на Махабат-хана. Эта женщина сумела проявить себя в качестве полководца: в перестрелке она лично убила несколько человек, но к этому времени Махабат-хан уже пришел в себя и потому, как я подозреваю, отступил. Мне отчаянно хотелось узнать об этом происшествии побольше.
Старик не дрогнул и не сжался, когда я направился прямиком к нему. В нескольких шагах я остановился. В глазах вояки читалась тоска. Я вспомнил, как на уроках фехтования он сильной рукой направлял мою еще неокрепшую детскую руку, как помогал поднять выше тяжелый меч, как, обучая военному ремеслу, резким голосом делал мне замечания. Даже пахло от него все так же: потом, пылью, железом, порохом и кровью. Я знал, что мысленно он возносит молитву: «Иншалла!» Прикажи я ему сейчас умереть, он умрет.
Махабат-хан сдержанно поклонился, я поблагодарил его кивком.
— Ваше величество в хорошей форме, — произнес он и, не сдержавшись, добавил: — Уверен, это целиком моя заслуга.
— Ты прав. — Я похлопал себя по животу. — Когда живешь в седле, не разъешься, как женщина. Чего ты хочешь?
Он смотрел, пытаясь прочитать мои мысли, и не мог определить, в какую сторону качнутся весы.
— Я старый солдат. В молодости я служил вашему деду, в годы зрелости — вашему отцу. Я готов выполнить любые приказания. Жду вашего слова.
— Так встань во главе моей армии, друг. Я не держу на тебя зла за все эти годы, когда ты не давал мне покоя. Если бы ты ослушался приказа отца, я бы утратил уважение к тебе. Служи третьему властителю так же преданно, как служил двум другим. — Уже отворачиваясь, я тихо добавил: — А причины своего безумного поступка объяснишь позже.
Лицо его вспыхнуло. Никогда мне не доводилось видеть людей в таком замешательстве. Я подозревал, что у него нет объяснений. Что ж, собственные поступки подчас ставят нас в тупик.
Впервые в жизни я вступил за золотой барьер. Под пологом, назначение которого — укрыть падишаха от нескромных глаз, было тесно и темно, как в гробу. Отложив в сторону меч, я опустился на трон. Простой формы, покрытый золотом и усыпанный драгоценными камнями, он служил еще моему деду. Низкое полукруглое сиденье не вполне соответствовало величию Моголов. Этому трону подобало бы сверкать, испуская лучи славы, а он припал к земле, будто расплющенная жаба… Я не видел этого, но знал, что золотой шатер над моей головой усыпан алмазами. В потолке чеканного серебра, как в тусклом зеркале, отражались собравшиеся вельможи, а вот деревянный свод явно нуждался в ремонте: дерево давно прогнило.
Раздвинув створки полога, я посмотрел вниз: на меня были устремлены десятки глаз. С такой высоты все видится по-другому, отсюда я мог заглядывать в души людей.
Трон оказался удобным, утопая в подушках, я ощущал себя настоящим падишахом. Но вместе с радостью на меня с новой силой навалилось одиночество. Ни слева, ни справа не было верных друзей. В зале воцарилось молчание. Поверх толпы я всмотрелся туда, где за джали пряталась Арджуманд, и мне показалось, что я различаю ее лицо. Это мгновенно успокоило меня. Внизу стояли мои сыновья: Дара, Шахшуджа, Аурангзеб, Мурад. Они озирались с изумленным видом, потом торопливо поклонились. Дара и Аурангзеб подросли — уже не мальчики, еще не юноши. Дара посматривал на меня с радостью и любовью, он очень страдал в разлуке; лицо Аурангзеба казалось каменным.
Отныне я был Владыкой мира не только по имени.
Оставались формальности: чтение Корана в мечети Масжид, дурбар
[108] и присяга в верности и повиновении падишаху — мне. На эти церемонии ушла неделя. Ко мне являлись князья и вельможи с богатыми дарами для пополнения казны. Сокровищница была переполнена, ни один человек был не в состоянии подсчитать несметные богатства, хранившиеся в подвалах под гаремом. Я ежедневно смотрел на них, понимая, что это кровь и плоть империи, моя кровь и плоть. Может ли подобное богатство не возбуждать зависть людей?
