Гопи касался стен, кончиками пальцев нежно ласкал бесценные камни, выложенные в цветочный узор.
Он вдруг понял, что заходил сюда попрощаться. Смелость, с которой он вошел, презрев возможное наказание, выросла именно из желания сказать последнее прости. На пороге гробницы он не знал, что его ждет, все эти годы он представлял, что здесь голо и пусто, и никак не ожидал увидеть подобное великолепие. Что ему делать? Уехать отсюда? Вернуться в родную деревню, которую он не помнил, лежащую за две тысячи косов от Агры? Невозможно… Он не может оставить здесь духи отца и матери… Нет, дело не в этом, он обманывает себя. Если быть правдивым с самим собой, он не может бросить эту гробницу. Гопи почувствовал, что нужен ей, нужно его мастерство, но главное — он сам отчаянно нуждался в этой красоте.
Он вышел на дневной свет, спустился по ступеням, зашагал к воротам. Погруженный в свои мысли, он не оглядывался. Предстояло изменить всю свою жизнь, подчинить ее новой любви. Он не может вернуться к незнакомым людям — в крохотной деревушке, окруженной зелеными полями, они навсегда останутся чужаками. Здесь у него семья: брат, сестра, дядя — пусть далекий, но благосклонный. Им нужно остаться. Он и здесь не забудет, что он — ачарья. Это его ремесло, и, если будет на то воля богов, он сумеет найти женщину своей касты, на которой сможет жениться, а потом найдет жену для Рамеша и мужа для Савитхи.
Гопи устроился на своем привычном месте за стеной, в тени священного фикуса. Потом, как делал его отец и как делал отец его отца, он погрузился в долгие размышления над куском мрамора. Это был куб высотой ему по колено. Прикрыв глаза, Гопи увидел в камне бога — не Дургу, а Ганешу, бога счастья, мудрости и богатства.
1076/1666 ГОД
Шли годы, дворец за массивными стенами Лал-Килы казался бы заброшенным, если бы не огоньки, трепетавшие по ночам в мраморных нишах. Внизу его охраняли стражники, никому не позволявшие войти. Служба у стражей была необременительна — империя утихла, улеглась сумятица, остались призраки, посещавшие дворец, да гробовая тишина, окружавшая его.
Шах-Джахан давно уже похоронил себя среди мрамора и красного песчаника. Он стремился умереть: жизнь его, лишившись всякого смысла, превратилась в бесцельное существование. Иса ежедневно читал ему «Айн-и-Акбари» или «Бабур-наме», иногда опальный правитель слушал письма от падишаха, своего сына.
— Меньше всего я хотел бы заслужить твое неодобрение, — читал Иса, — и для меня невыносимо, что у тебя, по-видимому, сложилось обо мне неверное представление. Взойдя на трон, я отнюдь не исполнился, как ты, должно быть, полагаешь, гордыней и самомнением. Ты и сам, учитывая более чем сорокалетний опыт, знаешь, какое это бремя — власть; тебе известно, какую тяжесть, какое страдание вынужден скрывать правитель от любопытных глаз. Ты, по-видимому, считаешь, что я должен уделять меньше времени и внимания объединению и безопасности страны, что лучше было бы сосредоточиться на планах завоевания новых земель и их осуществлении. Не отрицаю, правление великого монарха должно быть отмечено великими завоеваниями, согласен и с тем, что, полностью отказавшись от попыток расширить границы империи, я навлек бы бесчестие на текущую в моих жилах кровь нашего предка, Тимура. Однако меня нельзя упрекнуть и в бесславном бездействии. Я хотел бы напомнить, что далеко не всегда величайшие завоеватели были и самыми достойными правителями. Нередко народы мира оказывались порабощены дикими варварами, а громадные захваченные земли порой не удавалось удержать более чем на несколько лет. Великий монарх, по-моему, тот, для кого главное дело его жизни — справедливо править своим царством и подданными.
— Я не желаю выслушивать это! — раздраженно вскричал Шах-Джахан. — Он только бередит забытые раны. Я старик. Пусть избавит меня от своих раздумий, как он избавился от меня.
— Он ищет прощения, ваше величество, — мягко возразил Иса.
— Моего? Прошло восемь лет, а властитель империи все еще просит прощения у старика? Да и на что оно ему, мое прощение?
— Вы не даровали его…
— Разве я могу? Он убил двух моих сыновей, третьего держит в темнице. Разве отец может простить такое? — ответь мне, Иса. Сыновья Арджуманд лежат в могилах, ее супруг находится здесь, в этой тюрьме. Ему нет прощения!
Иса не возражал. Каждый раз было одно и то же — Шах-Джахан не слушал возражений.
Джаханара, которая с любовью заботилась об отце, также не прощала.
Не дослушав письма, Шах-Джахан удалился в мечеть Мина-Масджид. Если он молил о ниспослании смерти Аурангзебу, молитвы не были услышаны… Если он молил о собственной смерти, его также не слышали…
Бесконечное время растрачивалось на музыку, еду и питье, на ночи с юными рабынями. С возрастом страсть не угасала: тела невольниц, нежная кожа и тонкие ароматы по-прежнему возбуждали Шах-Джахана. Наслаждения плоти немного облегчали страдания несчастной души.
Однажды утром Иса, придя будить его, обнаружил, что молитвы дошли до Аллаха. Шах-Джахан лежал на тахте, глядя на светлый, нежно-розовый в лучах зари купол Тадж-Махала. Иса закрыл Шах-Джахану глаза, ласково поцеловал ввалившиеся щеки и обнял своего повелителя. Попрощавшись с ним наедине, он позвал Джаханару.
Шах-Джахан лежал рядом с Арджуманд, в простом мраморном саркофаге. В гробнице, как и в сердце Исы, царил мрак.
Иса пришел ночью, после похорон. Ступая по розовым лепесткам, все еще покрывавшим пол, он опустился на колени и поцеловал холодный камень, под которым покоилась Арджуманд. Он долго не отрывал от камня губ, и губы стали такими же холодными, как камень; слезы падали и падали на мрамор. Сколько времени он провел так, он и сам не знал. Вдруг он увидел свет фонаря и услышал чьи-то шаги. Проворно поднявшись на ноги, он отскочил в угол.
В желтом свете фонаря Иса узнал падишаха. Аурангзеб стоял молча, не отрываясь глядя на могилы. Опустив фонарь, он распростерся перед могилой матери, прижался к камню лбом, потом губами, то же проделал и у могилы отца. Встав на ноги и повернувшись, он увидел Ису.
— Ты удивлен, Иса?
— Нет, ваше величество. Вы их сын.
Пламя, разгоревшись, осветило лицо Аурангзеба. Иса не видел его много лет. Глаза, затуманенные грустью, подозрительно ярко блестели. Прежде чем свет снова ослабел, Иса успел заметить печать глубокого одиночества, отмечавшую лицо каждого правителя.
— Я видел его лицо. Он совсем не постарел, — сказал Аурангзеб.
— Вы счастливее его — вашего лица он так и не увидел.
— Я ли в том виноват? Его жизнь была отголоском прошлого… Лица своего отца он так и не увидел…
— Значит, вина зарыта в могилу.
— Вина! Я и не мог пойти по другому пути. Я уничтожил братьев по тем же причинам, по которым он уничтожил своих. Но он обвинил и проклял меня за то, что я сделал. Это несправедливо! — Затем, понизив голос, Аурангзеб произнес: — Но я пощадил его. И пощадил Мурада. Иногда я спрашиваю себя: могло ли все пойти по-другому, если бы она была жива?
