Мирон наблюдал за другими столиками. Понемногу подслушивал разговоры, читал спортивное приложение или проверял из отстраненного и не вполне понятного интереса, как израильские акции повели себя вчера на Уолл-стрит. Иногда кто-нибудь подходил к нему и спрашивал, можно ли забрать ту часть газеты, с которой он уже покончил, а он кивал и пытался улыбнуться. Однажды, когда к нему подошла молодая сексапильная мама с младенцем в коляске, он даже сказал, уступая ей передовицу с красным заголовком про групповое изнасилование:
— Смотри, в какой безумный мир мы рожаем детей.
Он был уверен, что эта фраза как бы сближает, в ней есть ощущение общей судьбы, но сексапильная мама лишь метнула на него отчужденный, почти сердитый взгляд и заодно сгребла со стола раздел «Здоровье», даже не спросив разрешения.
Это произошло в четверг — толстый и потный мужчина вошел в кафе и улыбнулся Мирону. Мирон удивился. Последней ему улыбалась Мааян — ровно перед тем, как ушла, причем эта ее улыбка пятимесячной давности была глубоко циничной, а улыбка толстяка была мягкой, даже извиняющейся. Толстяк сделал такой жест, словно спрашивал разрешения присесть, и Мирон кивнул, почти не задумываясь. Толстяк уселся и сказал:
— Рувен? Слушай, мне очень неловко, что я опоздал. Я знаю, мы договорились на десять, но у меня сегодня утром был такой ад с дочкой…
Мирон чувствовал, что в какой-то момент должен признаться толстяку, что он не Рувен, но вместо этого понял, что посматривает на часы и произносит:
— Ничего страшного, всего-то на десять минут.
После этого они несколько секунд помолчали, и Мирон спросил, в порядке ли дочка. Толстяк сказал, что да, просто сейчас она пошла в новый садик и каждый раз, когда он отводит ее туда по утрам, расставание проходит тяжело.
— Бог с ним, — прервал себя толстяк, — у тебя и без моих проблем голова забита. Давай к делу.
Мирон глубоко вдохнул и стал ждать.
— Смотри, — сказал толстяк, — пятьсот — это слишком. Отдай мне за четыреста. Даже за четыреста десять, а я обязуюсь взять шестьсот штук.
— Четыреста восемьдесят, — сказал Мирон, — четыреста восемьдесят. И только если ты согласишься взять тысячу.
— Пойми, — сказал толстяк, — рынок сейчас хреновый, рецессия же. Только вчера я в новостях видел, как люди из мусорников едят. Если будешь упираться, мне придется задорого продавать. Если я буду задорого продавать, никто не купит.
— Не волнуйся, — сказал ему Мирон, — на каждых троих, которые едят из мусорника, приходится один, который ездит на «мерседесе».
Толстяка это рассмешило.
— Мне говорили, что ты жесткий, — ворчливо улыбнулся он.
— Да я как ты, — Мирон тоже улыбнулся, — просто пытаюсь выживать.
Толстяк вытер потную ладонь о рубашку и протянул ее Мирону.
— Четыреста шестьдесят, — сказал он. — Четыреста шестьдесят — и я беру тысячу штук. — А увидев, что Мирон застыл, добавил: — Четыреста шестьдесят, тысяча штук, и я у тебя в долгу. А кто, как не ты, Рувен, знает, что в нашем деле долг платежом красен.
Последняя фраза заставила Мирона пожать протянутую руку. Впервые в жизни кто-то оказался у него в долгу. Этот кто-то думает, что Мирона зовут Рувен, но пусть хоть так. А в конце завтрака, когда они поспорили, кто оплатит счет, Мирон, почувствовав, как маленькая горячая волна разливается у него в животе, успел опередить толстяка на десятую долю секунды и первым сунуть официанту в руку смятую купюру.
С тех пор это стало почти привычным. Мирон усаживался, делал заказ, напряженно ждал каждого нового посетителя кафе, и если этот посетитель начинал слоняться между столиков с растерянным видом, Мирон без тени сомнения махал ему рукой и приглашал сесть.
— Я не хочу таскаться с тобой по судам, — сказал ему один мужик с лысиной и густыми бровями.
— Я сам не хочу, — согласился Мирон. — Всегда лучше решить дело добром.
— Только заранее предупреждаю, что я не могу выходить в ночную смену, — заявила одна кудрявая баба с силиконовыми губами.
— Ты что2 хочешь, — скривился Мирон, — чтобы все выходили в ночь, а ты нет?
— Габи просил передать, что ему очень жаль, — сообщил парень с серьгой в ухе и гнилыми зубами.
— Если ему действительно жаль, — строго сказал Мирон, — пусть придет и скажет об этом сам, без посредников.
— По мейлу ты казался выше, — пожаловалась худая рыженькая девушка.
— По мейлу ты казалась менее придирчивой, — вернул подколку Мирон.
В конце концов все как-то устаканилось. С лысым он сумел достичь компромисса, и обошлось без суда. Силиконовая согласилась, чтобы раз в неделю ее сестра приходила смотреть за детьми, пока она будет работать в ночь. Гнилые зубы пообещали, что Габи позвонит, рыженькая согласилась, что они не очень-то во вкусе друг друга. Кто-то платил за Мирона, за кого-то платил Мирон, с рыженькой они разделили счет пополам. И все это было таким захватывающим и живым, что если выдавалось утро, когда никто не подсаживался к Мирону за столик, он слегка грустил. Слава богу, такое происходило не слишком часто.
Прошло почти два месяца с тех пор, как перед ним уселся потный толстяк, когда в кафе вошел этот, с рябым лицом. Несмотря на изрытую кожу и на то, что выглядел он годами десятью старше Мирона, это был красивый харизматичный мужчина. Первое, что он сказал, стоило ему сесть:
— Я был уверен, что ты не придешь.
— Мы же договорились, — сказал Мирон.
— Да, — грустно улыбнулся рябой, — но после того, как я на тебя так вызверился, я испугался, что ты струсишь.
— Ну вот я здесь, — почти вызывающе ухмыльнулся Мирон.
— Извини, что я кричал по телефону, — сказал рябой. — Прости. Я потерял контроль над собой. Но я каждое слово имел в виду, слышишь? Я прошу тебя перестать с ней встречаться.
— Но я ее люблю, — сказал Мирон полузадушенно.
— Иногда надо отказаться от того, что любишь, — отчеканил рябой и добавил: — Поверь тому, кто чуть постарше тебя, — иногда надо отказаться.
— Прости, — сказал Мирон, — но я не могу.
— Ты можешь, — рассердился рябой. — Ты можешь и откажешься. Никаких вариантов тут нет. Положим, мы оба ее любим, но по случайности я ей еще и муж, и я не дам тебе разрушить мою семью, слышишь?
Мирон покачал головой.
— Ты не знаешь, как моя жизнь выглядела весь последний год, — сказал он мужу. — Ад. Даже не ад, а просто одно большое затхлое ничто. Когда так долго живешь ничем, а потом появляется нечто, не можешь от него отказаться. Ты же понимаешь, правда? Я знаю, что ты понимаешь.
Муж закусил нижнюю губу, а потом сказал:
— Если ты встретишься с ней еще раз, я тебя убью. Я не шучу, ты знаешь.
— Убей, — пожал плечами Мирон, — меня это не пугает. В конце концов мы все умрем.
