– Успели, слава богу, – повторяла Валентина.
«Нервничает, – подумала Рина. – А вот я почему-то спокойна».
Обошли здание и вошли с черного хода.
– Здесь морг, – коротко бросила Валентина и сжала бледные губы.
У дверей стояли три мужика и четыре женщины в черных повязках.
– Наши, – прокомментировала Нина.
Мужики жали вдове руку, женщины шмыгали носами и неловко утешали:
– Отмучился, Валь, теперь ему хорошо.
Валентина хмурилась, ничего на соболезнования не отвечала, с тревогой смотрела на дверь морга, но войти не решалась.
Тут дверь открылась, и из нее выглянула молодая женщина в несвежем белом халате.
– Кто тут к Корсакову? – хмуро спросила она и, увидев оживившийся народ, добавила: – Ну и чего ждем?
Первыми, неловко толкаясь, прошли мужики. За ними подались женщины. Только Валентина не двигалась и все стояла в стороне, словно боясь войти. Нина взяла ее за руку и обернулась к Рине.
– И вправду, пойдем, – позвала она.
Это была маленькая, метров двенадцати, не больше, комната, украшенная пластиковыми, немного поблекшими цветами. Такие кладут на могилы. Вдоль стены стояли простые струганые деревянные скамейки. Посредине комнатки на четырех табуретках стоял узкий гроб, обтянутый красным сатином с черными бантами.
В гробу лежал Ринин отец.
На скольких похоронах ей приходилось присутствовать – не перечесть! Коллеги, родня, знакомые. Одноклассники. Да, уже и из их класса ушло два человека. Она бывала на разных похоронах – богатых и бедных. Повидала и разные ритуальные принадлежности, от обычных и привычных до дорогущих, эксклюзивных, рассчитанных на очень крутых и богатых. Да и поминки случались разные – и в маленьких квартирках, и в дорогих ресторанах – как говорится, по статусу. По Сеньке и шапка. Хотя кому это надо? Понятно – родне. Статус было принято соблюдать и здесь, в месте скорбном.
Но сейчас, в этой нищей поселковой больничке, почти за пятьсот верст от Москвы, в этой крошечной, убогой комнатушке местного морга в дешевом и пошлом гробу лежал ее отец. Ее папа, которого она когда-то очень любила. Нет, почему когда-то? Она любила его всегда. Просто с годами… Просто с годами перестала так остро, как в детстве, в нем нуждаться – и все! Собственно, как и все дети. А любовь ее не исчезла, никуда не делась. Просто отступила. Ну и обида осталась, увы. Взрослая девочка, а все туда же – обида.
Женщины, включая подружку Нину, приглушенно заголосили. Только Валентина, крепко сжав сухой, бледный, почти бесцветный рот, по-прежнему молчала. Глаза ее были безжизненными, пустыми. И смотрела она в глубь себя, в прошлую жизнь.
Прощальных речей не было – простой деревенский люд, с опаской и интересом поглядывая на столичную и уж точно важную птицу, дочь покойника, робел.
– Прощайтесь, – тихо подсказала сотрудница морга. – Пора.
Женщины разом, как по команде, замолчали. Мужчины, неловко мнущие в руках кепки, по одному стали подходить к гробу.
Слова прощания были скупыми и одинаковыми:
– Прощай, Андреич! Прощай, брат! Покойся с богом. Хорошим ты был человеком.
Валентина, словно окаменев, стояла чуть в отдалении, выпрямив спину и приподняв подбородок.
Рина посмотрела на нее и растерялась – все уже попрощались, мужики, опустив головы, со скорбными лицами, жались к стене, выкрашенной в темно-зеленый, назойливый, мрачный цвет. Женщины переглядывались и перешептывались и тоже, видимо, ждали от Валентины каких-то действий.
– Валь! – шепнула ей Нина. – Да отомри ты! Давай, подруга. – И она чуть подтолкнула ее вперед. – Пора.
Валентина вздрогнула, с удивлением посмотрела на Нину и шагнула к гробу, все так же молча, внимательно разглядывая застывшее мраморно-белое лицо мужа. Вглядывалась в него, как будто только сейчас, в эту минуту, начиная понимать, что видит его в последний раз. Казалось, ей хотелось запомнить навсегда эти минуты и его лицо, и руки, которые она осторожно, словно боясь разбудить его, потревожить, гладила, как мать гладит спящего ребенка. Она по-прежнему не проронила ни одной слезинки, только стала еще бледнее. И наконец разомкнула сжатые губы, наклонилась к нему и совсем неслышно, ему одному, что-то зашептала.
По комнате пронесся тихий вздох.
Краем уха Рина услышала, как одна из женщин тихо сказала другой:
– Ну, слава богу, отмерла. А то я уж думала рядом ее положим.
Валентина все шептала что-то, и вдруг ее губы слегка, еле заметно, дрогнули, и она улыбнулась. Она разговаривала с покойным мужем, по-прежнему гладила его по застывшему лицу и рукам, сложенным крест-накрест поверх голубого атласного покрывала.
Рина уловила ее последнюю фразу:
– Ну все, Санечка. Все, мой родной. Теперь до встречи. – Она выпрямилась и коротко глянула на Рину: – Теперь ты, Иришка. Давай прощайся с отцом. – И с такой же прямой и ровной, молодой спиной, сделала шаг назад.
Рина беспомощно оглянулась, словно ища поддержки и подошла к гробу.
Она смотрела на отца и не узнавала. Пять лет она не видела его. Не так уж много, но и не мало. Густые и темные волосы его заметно поредели и побелели. Поседели и брови – широкие, ровные. Лицо отца было изможденным, худым, с остро очерченными скулами. Но оно было спокойным. «Отмучился», – вспомнила она слова одной из соседок.
Рина погладила его по рукам и прошептала:
– Пока, пап. И прости меня. За все. Пожалуйста.
Она судорожно сглотнула вязкую слюну, наполнившую рот, и отошла к стене, холодной и гладкой, будто покрытой тонкой коркой льда.
Народ засуетился, снова загомонил, и мужчины, легко подняв гроб, понесли его к выходу. Гроб чуть дрогнул, качнулся и наклонился. Мужики испугано и коротко матернулись.
Нина прикрикнула на них, и, толкаясь, все наконец вышли на улицу. Напротив морга стоял старый ободранный «пазик», возле которого со скучающим видом нервно курил парень с загорелым лицом и невыносимо синими глазами.
– Чё так долго? – недовольно спросил он.
– Пашка! Да подмогни лучше, деятель! – прикрикнул на шофера один из мужиков, втаскивающих гроб в автобус. – Ишь, разговорился! Недоволен он, мать твою, «долго»!
Пашка, бросив на землю сигарету, беспрекословно послушался старшего.
– А чё, сказать нельзя? – обиженно пробурчал он.
На него посмотрели с презрением.
– А сам? Не дотумкал? В тюряге, что ли, мозги отбили?
Пашка покраснел, нахмурился и явно обиделся уже всерьез, но ничего не ответил и, крякнув, стал помогать.
Наконец, натужно скрипя, автобусик-катафалк с ревом тронулся с места.
Валентина сидела возле гроба и смотрела перед собой.
