Ну вот и все. Я тогда ничего ему не ответила. В ту ночь он остался здесь. В санаторий идти было поздно. Постелила ему в горнице. Не знаю, спал ли он, я-то не спала. Утром за завтраком он молчал, ни слова. А потом поблагодарил меня и ушел. Спешил в санаторий, дескать, хватятся. Ну и распрощались мы с ним. Я думала, что навсегда.
Сначала думала о нем, вспоминала часто. Потом все реже, а скоро и вовсе позабыла. А через пять месяцев он нарисовался. Я в огороде была. Грязная, зачуханная, в земле, в халате синем и в сапогах батиных кирзовых.
Стоит бледный, серьезный и пытается улыбнуться: «Валентина Петровна, комнату не сдадите? Квартирант вам не нужен?» Я замерла, растерялась. Что тут ответить? Вроде, говорю, никогда не сдавала. А потом нашлась: «Да так живите сколько надо! Вы, поди, в отпуск к нам, по грибы?» Август был теплый, дождливый. Грибов море – брали только боровики. А он мне: «Нет, не по грибы. И не в отпуск – я насовсем. Уехал я из города, Валентина Петровна». Вот так все и вышло, Иришка. Ты уж меня извини.
– За что? – глухо ответила Рина – Вы-то тут при чем? Вы его из семьи не уводили – он сам увелся. В общем, я поняла. Спасибо.
Смущенная, Валентина проговорила:
– Вроде все так… Только все равно совесть мучила. – И, помолчав, заговорила: – Знаешь, Иришка, а у нас ведь не сразу все началось.
– Какая разница: сразу, не сразу? – попыталась остановить ее Рина.
Валентина упрямо повторила:
– Не сразу. Сначала жили как соседи: я у себя, он в горнице. По хозяйству помогал, врать не буду. Сразу хозяином себя почувствовал, резко за все взялся. И крышу подлатал, и сарай подправил. И с сеном управился. Поначалу тяжело ему было – говорил, что от физической работы отвык. Но потом все наладилось. Нутро крестьянское само за себя говорит – все у него спорилось, все получалось.
Мы почти все время молчали. Так, перекинемся за столом по делу: планы на завтра, ерунда, короче. И расходимся. Он все удивлялся: «Валя, да у тебя даже телевизора нет. У всех есть, а у тебя нет». И правда, телевизора не было. На кой? Радиоточка есть, и достаточно.
Газеты он в поселке покупал. В общем, жили мы так до поры. А потом стали жить по-другому.
Рина кивнула.
– Понимаю. Значит, так было надо вам и ему.
Валентина встала, пошла на кухню, загремела посудой, заваривая свежий чай. Рина слышала ее приглушенные всхлипы.
Принесла чайник со свежей заваркой, положила в вазочку моченую бруснику и нарезала свежий хлеб.
– Ешь. Брусника моченая хорошо заразу выводит – воду из тебя будет гнать, почки чистить.
Рина послушно зачерпнула ложку – плотные, горьковатые ягоды лопались на языке.
– Ему, Санечке, не сразу хорошо здесь стало, – тихо сказала Валентина. – Переживал он здорово, по тебе тосковал. Сказал однажды: «Преступник я, Валя. Дочку бросил. О себе в первую очередь подумал, а не о ней». А как-то сказал: «Я, Валя, как на пароме: от одного берега отчалил, а к другому пока не пристал. Болтаюсь где-то между».
Жалко мне его было, даже обратно в город гнала.
А два раза он чуть сам не уехал. Я видела – мучается. Ходит мрачный, потерянный. На вопросы не отвечает, будто не слышит. Ну я и замолчала, что в душу к человеку ломиться? Захочет – сам скажет. Но вижу – мозгует, как быть. Я ни слова. Ни за что удерживать бы не стала! Отревелась бы, и все. А однажды в саду ковырялась и в окно увидела: замер он над раскрытым чемоданом. Стоит и глядит в него. А чемодан наполовину полный. Остальные вещи из шифоньера вытащил и на кровать бросил.
Я стою под окном ни жива ни мертва. Сердце где-то в горле колотится. Все, думаю. Уезжает. К жене возвращается, к дочке. Прислонилась к яблоне и глаза закрыла. Уйду, думаю. Уйду в лес или к Нинке, чтобы ему легче было решиться.
Оглядела себя: руки по локоть в земле, калоши на голых ногах и халат байковый, старый, мамин еще. Я ж из огорода вышла – капусту окапывала. Да и холодно. Думаю, уйду так – свалюсь с воспалением легких. У меня с детства: чуть подстыну – вся хворь на легкие. Решила, сейчас схвачу ватник в сенях и сбегу. У Нинки сховаюсь. В сени сунулась, ватник с гвоздя цап и на цыпочках обратно, чтобы ступеньки не скрипнули. Бегу к калитке, сердце заходится, ноги дрожат, руки ледяные. Ох, скорей бы выскочить!
Только за калитку взялась – Саня.
«Валек, ты куда? Куда собралась?»
Я не оборачиваюсь – боюсь на него посмотреть. Кричу через плечо: «Да к Нинке!»
Он удивился: «Зачем к Нинке? Мы вроде обедать с тобой собирались».
Я застыла на месте – как прикопали. Повернуться не могу, боюсь. Дрожу вся. Но взяла себя в руки, развернулась и пошла к дому. «Ага, обедать, – бормочу. – Сейчас, Санечка. Мигом накрою! Да и готово все – руки-то мой!» Зашла в дом, калоши и ватник скинула, руки помыла и в кухню. Щи поставила греть, картошку с курятиной туда же, на плиту. Как сейчас все помню. Хлеб режу. Он и заходит. Я не оборачиваюсь, головы не поднимаю. Боюсь с ним взглядом столкнуться. Он мне: «Валь, что случилось?»
Тут я не выдержала. Никогда со мной такого не было: слезы ручьем, рекой, водопадом. Реву и не могу остановиться. Как плотину прорвало. И только шепчу: «Саня, Санечка!»
Он ничего не понимает. Обнимает меня, гладит по голове, как ребенка, и тоже приговаривает: «Валя, не надо! Зачем ты так? Все же хорошо, Валенька! Мы же вместе!»
И я опять в рев. «Вместе!» Значит, передумал. Решение принял. В общем, умылась, утерлась. Взяла себя в руки, и сели обедать.
А мне кусок в рот нейдет, проглотить не могу.
Он смотрит тревожно: «Не заболела?»
Я головой мотаю, нет, дескать.
Санечка все догадаться не может: «Привиделось чего? Объясни, что случилось!»
Но я как партизан – ни слова, стыдно. Вроде как подглядела за человеком, застала за очень личным. Думаю: «Остался, и слава богу. Это главное. А что там бывает у нас в голове…» Так всякое бывает, верно? Все имеем право на мысли и думки, правда ведь? И сомневаемся, и боимся чего-то. Люди ведь, а?
Рина кивнула.
– А ночью… Лежим оба без сна, мучаемся. Лежим рядом, но поодиночке. Так до рассвета лежали. А потом он обнял меня и… Словом, все нам стало обоим ясно, без слов.
Валентина испуганно глянула на Рину:
– Ой, прости! Прости, бога ради! Ты же дочь его, а я тебе такое рассказываю!
– Да бросьте, – усмехнулась Рина. – Я уже давно взрослая женщина, а не просто дочь. И все понимаю.
– Идем спать, Иришка, – засуетилась Валентина. – И так засиделись. Ты завтра в Москву собралась?
Рина кивнула.
Валентина застыла у кухонной двери.
– А через четыре дня у Санечки девятины. В церковь пойду, закажу молебен за упокой, свечку поставлю. Может, ему там полегче и будет.
