Я включил свет и вошел.
3
Сказать, что я изумился, – значит ничего не сказать. Кюветы, фотоувеличитель в углу – совершенно такой, как был у меня, когда в юности я увлекался фотографией и сам печатал снимки; бутылки с реактивами, воронки и мензурки; наконец, светильник с красным фонарем… Я оказался в любительской фотолаборатории.
Но не оборудование поразило меня, а глянцевые листы, приколотые к пробковой доске над столом.
Это были репортажные снимки. Четыре снимка, сделанные не меньше десяти лет назад. Я так уверенно определяю срок, потому что с первого взгляда узнал людей, пойманных камерой.
Артем Матусевич.
Эмиль Осин.
Борька Лобан.
Люба Сенцова.
Мои сокурсники, с которыми я водил дружбу во времена студенчества!
И все они были мертвы.
Не на фотографиях, нет. Там, в черно-белой реальности, они были живы и совсем молоды. Третий курс? Четвертый? У Любки короткий ежик на голове: значит, третий. К началу учебного года она побрилась налысо, а любопытствующим и острякам заявляла, что проходит курс химиотерапии. Я бы побоялся шутить такими вещами, но Любке было начхать. Волосы у нее росли быстрее, чем трава по весне, и к концу сентября она уже пользовалась расческой, а те, кто поверил в ее выдумку, плевали ядом ей вслед.
Эмиль был сфотографирован в кафе, Матусевич – за рулем своей «Тойоты», насупившийся Борька курил возле факультета, а Сенцова переходила улицу, глядя чуть мимо фотографа. Казалось, еще немного, и насмешливый взгляд упрется в меня, рассматривающего ее спустя восемь лет после того, как нога в черном мартинсе ступила на зебру.
Никого из них не осталось в живых. Я слышал, что Любка ввязалась в пьяную драку, а Осин сломал себе шею, свалившись в неогороженную яму, оставленную строителями. Про Артема толком не знаю – кажется, сердечный приступ. Борька Лобан утонул.
И вот они здесь, передо мной, на стене подвальной комнаты, в доме, где я оказался по чистой случайности.
Этого просто не могло быть.
Я взлетел по лестнице и обежал комнаты, заглядывая под кровати и в шкафы. Кто-то был здесь, в моем коттедже. Кто-то распечатал и повесил фотографии моих покойных приятелей, и произошло это недавно – поверхность двух кювет была еще влажной.
4
Рытвин ответил на мой звонок почти сразу.
– Никита! Рад слышать. Неужели сдал мою халупу? Я надеялся…
– Илья Евгеньевич, – перебил я, – у кого еще есть ключи от вашего дома?
– Э-э-э… Ни у кого! Только у нас с тобой.
– Не может быть! Вспомните, пожалуйста!
Я выдумал потенциальных клиентов, которые пожелали осмотреть подвал, а там неожиданно для всех оказалась лаборатория. О снимках на пробковой доске упоминать не стал.
– Это какая-то глупость, ей-богу, – с искренней, как мне показалось, растерянностью, сказал Рытвин. – Что за лаборатория? Я не фотограф. Ник, ты не бухой ли, часом?
– У кого еще есть ключи? – настойчиво повторил я.
Однако Рытвин стоял на своем. В конце концов он, похоже, решил, что это какой-то розыгрыш, и, благодушно похохатывая, повесил трубку.
А я остался в доме с фотографиями, которым неоткуда было здесь взяться.
У меня не имелось логического объяснения происходящему. Какой-то иррациональный страх мешал вновь спуститься в подвал; я запер верхнюю дверь, за которой начиналась лестница, и в совершенном смятении вернулся в свою обжитую комнату.
Два часа спустя электричка «Москва – Владимир» увозила меня из города. Я ехал к Тане. Моя прекрасная сестра – воплощенное благоразумие, и если кто и мог рассеять этот морок, то лишь она.
5
Вернулся я спустя четыре дня, совершенно успокоившийся. Таня убедила меня, что это недобрый розыгрыш хозяина, который, несомненно, навел обо мне справки, прежде чем передавать ключи от своего дома, и развесил в подвале фотографии, позаимствовав их у кого-нибудь из моих бывших сокурсников. Вряд ли он догадывался, какая участь постигла моих приятелей. Странная жестокая мистификация – только и всего.
Я напомнил сестре про кюветы. Она пожала плечами: должно быть, они были наполнены водой и за несколько месяцев высохли не полностью.
О женщина, оплот здравомыслия! О ясный практический ум! Я вошел в дом, весело насвистывая, как человек, которому сделали прививку от нелепых страхов. Отличный день! Мне даже удалось забежать на ипподром и посмотреть заезд. Бегущие лошади – невероятное зрелище. Именно то, что требовалось, чтобы окончательно прийти в норму.
Не стоило устраивать в подвале мемориал моего студенческого прошлого. Я неторопливо спустился, чтобы забрать снимки.
Распахнулась дверь, вспыхнул свет, и мне бросилось в глаза, что фотографий стало пять.
На пятом снимке был я.
6
Не помню, как швырял вещи в сумку. Мое первое осознанное воспоминание – тяжелый ключ, который подпрыгивает в моем кулаке, точно упрямое живое существо, не желающее лезть в замочную скважину.
В конце концов я просто сунул его в карман. Пусть в этот проклятый дом заходит кто хочет! У меня стучали зубы. Бежать! Бежать к сестре, в гостиницу, куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Я вцепился в сумку и кинулся к дороге, но тут за моей спиной приглушенно зазвонил телефон.
Я забыл на столе свой сотовый.
Я стоял и слушал, как он надрывается, – старый телефон с царапинами на корпусе, служивший мне верой и правдой последние пять лет, – и понимал, что без него уходить нельзя. И дело даже не в том, что мне необходимо постоянно быть на связи, нет. Просто это было как… как оставить врагу свой талисман.
Фотографии смеющейся сестры, глупое селфи в кинотеатре, номер Алисы, ее сообщения, которые я так и не стер…
Нельзя все это бросить.
Я поставил сумку на землю, быстро зашел в дом, схватил надрывающийся телефон, увидел незнакомый номер на экране, подумал: «Спамеры, мать их!» – а в следующую секунду меня ударили по голове и я провалился в темноту.
Глава 2
1
– Моя фамилия Порошина, по мужу, – зачем-то объяснила женщина, войдя в квартиру.
«Милая и очень испуганная» – вот было первое, что подумал Сергей Бабкин. Она извинилась, что не захватила бахилы, попыталась снять запылившиеся туфли, снова попросила прощения и только затем, к облегчению Сергея, на цыпочках прокралась в комнату, где ждал Макар Илюшин.
Никто не доставляет таких хлопот окружающим, как люди, отчаянно старающиеся не мешать. Бабкин заварил чай и принес в гостиную.
Она покосилась на чайник со страхом, будто ей предложили яд, а не черный рассыпной с бергамотом. Дрожащими руками достала из сумки фотографию и протянула Сергею. Он бросил взгляд на снимок, прежде чем передать его Илюшину. Молодой парень лет тридцати с приятным невыразительным лицом; худощав, сутул, под глазами круги. Офисный трудяга, должно быть.
