Весть о взрыве снаряда, повлекшем за собой гибель и ранения допризывников в тыловом городе, быстро донеслась до Казани и Москвы. На месте погибло шесть человек, многие были тяжело ранены осколками. Взрыв снаряда практически вывел из строя взвод будущих бойцов Красной Армии! Один “информированный” местный житель утверждал, что этот самый злополучный снаряд времен гражданской войны будто бы специально подбросил во двор военкомата какой-то поп – ярый антисоветчик. Через несколько дней в Чистополь прилетели из Казани и Москвы назойливые следователи. Они с усердием допрашивали свидетелей взрыва несколько раз, в том числе и меня, требуя ответить только на один, но крайне важный вопрос:
– Вы должны подтвердить, что ваш военрук разрешил призывникам взять этот снаряд, так как он был учебный! Действительно, я слышал, что один из раненых парней будто бы так прямо и сказал следователю. Если это сообщение соответствовало истине, то в военное время нашему военруку грозил бы трибунал и вполне возможный расстрел. Я не видел военрука в это время во дворе и не мог знать, что он говорил или не говорил вообще, видел или не видел на самом деле снаряд. Поэтому честно отвечал следователям, что не знаю. Однако они продолжали утверждать, что военрук не только видел этот снаряд в руках призывников, но даже сказал им, что он учебный и его можно разобрать…
Вскоре после взрыва со Сталинградского фронта прилетел в Чистополь Василий Семенович Гроссман. Командующий армией генерал Чуйков, узнав о гибели пасынка видного писателя-фронтовика, предоставил ему на два дня свой самолет У-2. Василий Семенович пригласил меня в дом, где жила его жена, и попросил рассказать подробно о произошедшей трагедии и гибели Миши.
У писателя было серое лицо, ввалившиеся глаза. Он слушал меня внимательно, часто медленно покачивал головой.
– Какая нелепая смерть. Мы с Ольгой Михайловной были уверены, что спасаем от смерти нашего Мишу, отправив его сюда из Москвы, а он ее нашел здесь далеко, в далеком тылу, – произнес мужественный фронтовик
[291].
Василий Гроссман срочно прилетел с фронта, хоронить пасынка. Повторял все время, что пытались спасти мальчика, увезли подальше от фронта, и все-таки смерть нашла его здесь. Отцом мальчика был репрессированный писатель Борис Губер, который принадлежал к литературной группе “Перевал”. Мать Миши Ольгу Михайловну посадили в 1930-е годы вслед за Губером, но Гроссман вытащил ее из тюрьмы.
На фронт
Арсений Тарковский
В октябрьские дни на улицах Чистополя появился Арсений Тарковский. Только-только они гуляли с Цветаевой по Москве. Теперь Тарковский приехал в Чистополь и проходил по тем же улочкам, что и она. Невозможно отделаться от мысли, что и Ахматова, и Тарковский, а затем и Пастернак пытались смотреть на дома, улицы, Каму ее глазами.
Я бы на лавку лег – нет иконки в руке,
Я бы в Каму бросился, да лед на реке, —
написал Тарковский в ноябре 1941 года в цикле стихов “Чистопольская тетрадь”. “Броситься в Каму”, “головой в Каму” – столько раз слышали от Цветаевой.
10 октября 1941 года Арсений Тарковский вывез жену Антонину Александровну и мать в Чистополь, где они поселились на улице Льва Толстого, 89.
В эти же дни Тарковский отправил заявление в Союз писателей:
Прошу содействовать мне в назначении в Действующую Армию военным корреспондентом. Основная моя специальность – стихотворный перевод. <…> В 1930-32 годах я вел стихотворный фельетон в газете “Гудок”, много работал для радио.
Оригинальное стихотворчество мне также не чуждо. Техникой очерка владею также. <…> А. Тарковский
[292].
Последнее стихотворение чистопольского цикла с датой отправки на фронт начинается словами:
Зову – не отзывается, крепко спит Марина,
Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина.
В конце декабря он выезжает в Москву, где ждет назначения в действующую армию, его посылают военным корреспондентом в газету “Боевая тревога”.
В это же время его бывшая жена Мария Вешнякова и дети Андрей и Марина оказались с лета 1941 года у бабушки и дедушки в Юрьевце. Они тоже должны были ехать в эвакуацию в Чистополь, но не смогли из-за болезни матери Марии Вешняковой, о чем она написала в правление Союза писателей, прося разрешения вернуться с детьми в Москву. В Юрьевце было очень тяжело, семья жила без карточек, без средств, испытывая огромные трудности.
5 августа 1942 года Арсений Тарковский, узнав о тяжелом положении детей, послал в Союз писателей с фронта возмущенное письмо:
Дорогие товарищи!
Я получил письмо от моего сына. Ему 10 лет. Кроме него у меня еще есть дочка и жена.
Сын пишет, что они продают ягоды, в которых, несомненно, сами нуждаются, чтобы как-то существовать. <…> А Госиздат должен мне тысяч двадцать денег.
Письмо сына Андрея от 18 июля 1942 года было приложено к письму отца.
Милый папа! У нас все хорошо. В среду мы с мамой (без Марины) пойдем за 30 км за ягодами. Там растет малина, черника и гонобобель. Это сосновый бор за Унжой. Там водятся медведи, лоси и змеи. Мама туда ходила 2 раза и принесла много черники.
Мы сами много съели и немного продали. Первый раз мы продали на 138 руб., а второй на 82 рубля по 7 руб. за стакан. Вчера мы ходили в лес за шишками и сучьями и нашли 7 белых грибов.
Больше всех находит Марина. Мы все 3 ходим босиком – из туфель, которые ты мне купил, я вырос, а Марине они велики. Мама хочет мне покупать шерсть для валенок, для этого нам надо набрать много ягод.
Целую крепко, крепко твой Андрей Тарковский
[293].
Об оставшихся в Юрьевце детях он писал в Чистополь своей второй жене – Антонине Бохоновой с дочерью (Лялей Трениной).
Маруся тоже прислала письмо, там письма от Марины и Андрея – и что совсем меня растормошило, особенно, что там фотография ребятишек и они такие бесконечно родные и любимые. Ты, кошутя, немного мне пишешь, и я скучаю без твоих писем особенно остро. Я не жалуюсь ни на что, и я должен быть в этой войне, и единственное, что меня мучит, это то, что и ты и дети так недостижимо далеко. Пожалуйста, пиши мне чаще, пиши больше, пиши, не забывай меня, у меня все связалось с твоей памятью обо мне – и ты вся где-то там, далеко впереди, и до тебя надо дойти через весь грохот, и через все опасности, которые выглядят совсем иначе, чем мы представляли себе раньше, когда они в четырех шагах от тебя. Я люблю тебя так нежно, так глубоко и верно, моя родная, что ты стала для меня буквально всем, чего можно желать, и все – в тебе, и словно ради тебя, и победа, которая нам всем так нужна, еще нужнее мне из-за того, что я смогу, если буду жив, припасть к тебе и быть с тобой, после того, как у нас будет победа. Помни меня, я без этого никогда не смогу тебя увидеть – ты, моя родная, стала моей судьбой. У меня пока все хорошо, и мне кажется – это потому что ты думаешь обо мне. А твои сегодняшние открытки такие ласковые, такие нежные, что я просто счастлив и все стало светлее
[294].
