Вывезти детей и их мать в Москву Тарковскому удалось только в 1943 году, и помог ему Скосырев, который до войны был редактором его книги переводов.
Вспоминаю сегодня вечером Москву, – писал ему Тарковский из госпиталя, – как она была светла два года назад. Фонарь на улице! Дети, которые родились во время войны, когда-нибудь удивятся и скажут: вот уж, право, какая чудесная шутка – фонарь и светящиеся улицы!
[295]
Всеволод Багрицкий
Как уже говорилось выше, театральная студия под руководством А. Арбузова, в которой состояли В. Плучек, А. Гладков, Вс. Багрицкий и другие, оказалась в Чистополе в конце октября с последним эшелоном, отправленным Союзом писателей. Гладков писал в записных книжках, что попасть ему удалось туда благодаря Севе Багрицкому, который занес его в писательские списки.
Всеволод Багрицкий попал в театральную бригаду почти случайно как актер; удачными оказались его диалоги и стихи в пьесе “Город на заре”, написанной группой студийцев в спектакле. В Чистополе он не знал, куда себя деть.
Сын знаменитого поэта – Эдуарда Багрицкого – Всеволод с пятнадцати лет оказался без матери. Она была арестована 4 августа 1937 года, а спустя месяц с небольшим его двоюродный брат, пасынок писателя Юрия Олеши, выбросился из окна квартиры на Тверской. Под знаком этих событий и проходило взросление мальчика.
Арест матери я принял как должное, – писал он в дневнике. – В то время ночное исчезновение какого-нибудь человека не вызывало удивления. Люди ко всему привыкают – холоду, голоду, безденежью, смерти. Так привыкли и к арестам. Все казалось закономерным. Маму увезли под утро. Встретился я с ней через два года посреди выжженной солнцем казахстанской степи. Об этом я напишу когда-нибудь.
Игорь, мой двоюродный брат, умер неожиданно. Еще за два дня до смерти я с ним разговаривал. Правда, не помню о чем, но, кажется, о чем-то очень веселом. Ничего особенного в его поведении ни тогда, ни сейчас не видел и не вижу. Хотя принято говорить, что перед смертью Игорь “здорово изменился”. Смерть его была так неожиданна, как бывает неожиданным стук в дверь поздней ночью.
Сначала она не произвела на меня никакого впечатления. Меня интересовали только подробности самоубийства. Последние шаги, последние слова, последний взмах руки. Мне неудобно было спрашивать об этом у очевидцев – Юры и Оли. Но, каюсь, эти слова искренни
[296].
Валентина Козинцева рассказывала мне, как она прибежала в дом Юрия Олеши сразу после несчастья. Когда она вошла к ним в дом, Ольга Густавовна бросилась к ней со словами: “Как скучно, Валя! Как скучно”.
Она говорила ей, что видела открытое окно, кинулась, туда не могла подойти, разрывала страшная боль в груди. Потом, когда прошло время, она через Валентину спрашивала Олешу, который успел сбежать вниз, был ли мальчик, лежащий на земле, еще жив? Тот сказал, что да.
Всеволод все время мечтал о встрече с матерью, жил этой мыслью постоянно. В 1939 году ему и тетке, Серафиме Суок, удалось съездить к ней в лагерь в Караганду на короткое свидание. Когда началась война, его мать, Лидия Густавовна, внутренне ощутила, что больше не увидит сына.
Мне скоро восемнадцать лет, – писал Вс. Багрицкий накануне войны, – но я уже видел столько горя, столько грусти, столько человеческих страданий, что мне иногда хочется сказать людям, да и самому себе: зачем мы живем, друзья? Ведь все равно “мы все сойдем под вечны своды”. Так вот (опять увлекся), я стал задумываться о происходящем, искать начало и конец, определенную закономерность событий. Увы, мне стало еще тяжелее. Тоска. Тоска.
Мне по-настоящему сейчас тяжело. Тяжело от одиночества, хотя я уже постепенно привыкаю к нему
[297].
Трагическая судьба подростков – Георгия Эфрона и Всеволода Багрицкого – в чем-то перекликается. Оба вели очень откровенные дневники, пытались осмыслить драматическую судьбу – свою и родителей, испытали безграничное одиночество, погибли сразу же, как попали на фронт. Однако Всеволод обладал жалостью и любовью к людям, которых так не хватало Муру.
В 1940 году 18-летний Всеволод Багрицкий внезапно связал жизнь с болезненной девушкой, как писала его нянька матери в лагерь, “стал скучать и от скуки женился”, но через несколько месяцев развелся. Нянька строго указывала, что наша настоящая невеста – Люся – в Ленинграде. Люся – это Елена Георгиевна Боннэр.
В конце ноября в Чистополе Всеволод участвовал вместе со студийцами в постановке спектаклей, но игра на сцене ему не удавалась. Все родственники – две тетки Ольга и Серафима Суок, Юрий Олеша – эвакуированы в Среднюю Азию. Он один, не знает, с кем посоветоваться о будущем. В результате 6 декабря пишет заявление в политуправление РККА с просьбой отправить его на фронт.
От Багрицкого Всеволода Эдуардовича,
прожив, в гор. Чистополь,
ул. Володарского, дом 32, кв. 8
ЗАЯВЛЕНИЕ
Прошу Политуправление РККА направить меня на работу во фронтовую печать.
Я родился в 1922 г. 29 августа 1940 г. был снят с воинского учета по болезни (близорукость).
Я – поэт. Помимо того, до закрытия “Литературной газеты” был штатным ее работником, а также сотрудничал в ряде других московских газет и журналов.
6 декабря 1941 г. В. Багрицкий1.
В тот же день он написал стихотворение, в котором видны причины, толкнувшие близорукого юношу на фронт.
Мне противно жить, не раздеваясь,
На гнилой соломе спать
И, замерзшим нищим подавая,
Надоевший голод забывать.
Коченея, прятаться от ветра.
Вспоминать погибших имена.
Из дому не получать ответа.
Барахло на черный хлеб менять.
Дважды в день считать себя умершим,
Путать планы, числа и пути.
Ликовать, что жил на свете меньше
Двадцати.
Наталья Соколова вспоминала:
Сева ходил хвостиком за Таей Макашиной, которая ему покровительствовала, помогала справляться с нелегким эвакуационным бытом. Денег у него не было. Он не знал, как себя применить, к чему приткнуться. Осыпал Таю и окружающих стихами – своими, отца, других поэтов. Он жил поэзией. Не знаю, каким он стал бы поэтом, доведись ему прожить долгую жизнь; но читателем и почитателем стихов еще смолоду был идеальным, прирожденным, божьей милостью. Он выглядел совсем мальчишкой – слегка раскосые глаза, короткий туповатый нос, волосы лохматые, густые, распадающиеся, вздымаемые чистопольским ветром. Сева не вынес своей пассивной тыловой жизни и в декабре добился отправки на фронт. Чистополь, второй по величине город Татарии, летом жил пароходным сообщением по Каме, а зимой был наглухо отрезан от мира. Вероятно, Сева уходил, как и все зимние призывники, держась за веревку, привязанную к задку саней (сани собирались “караванами”, длинными вереницами, в Казань одиночные сани не отправлялись).
