Особенно приятно, что здесь есть дом, где почти забываешь о том, где, и как, и почему живешь. Это у здешнего врача Авдеева. У него, вернее, у его сына-художника чудесная библиотека, главным образом поэтов, и совершенно замечательная коллекция пластинок. Я, одурев от хозяйства, от возни с детьми, от вечной сосущей тревоги, иногда окунаюсь в совершенно изысканное времяпровождение – позирую для портрета трем художникам зараз под музыку Скрябина и Чайковского и обсуждаю перевод Пастернака “Ромео и Джульетта”. Забавно, правда?
[338]
Не случайно Наталья Тренева (Павленко) ошиблась, назвав Валерия Авдеева художником, он написал целую галерею писателей, которые жили в Чистополе.
Для Пастернака он стал близким человеком. Тот дарил ему свои рукописи, книги. Был с ним чрезвычайно открыт. Может быть, это было связано с тем, что Авдеев был далек от писательской среды. Пастернак написал ему в альбом знаменательное стихотворение о внешней и внутренней близости Чистополя и места гибели Цветаевой.
Когда кривляться станет ни к чему
И даже правда будет позабыта,
Я подойду к могильному холму
И голос подниму в ее защиту.
В Чистополе почти физически чувствовал близость Елабуги, где она упокоена. Не случайно после войны именно Авдеева он снова просит поискать в Елабуге могилу Цветаевой.
Другое чисто альбомное стихотворение Авдееву – это “живейшее спасибо” за уют нескольких лет жизни в продуваемом чужими ветрами городке.
Когда в своих воспоминаньях
Я к Чистополю подойду,
Я вспомню городок в геранях
И домик с лодками в саду.
Я вспомню отмели под сплавом,
И огоньки, и каланчу,
И осенью пред рекоставом
Перенестись к вам захочу.
Каким тогда я буду старым!
Как мне покажется далек
Ваш дом, нас обдававший жаром,
Как разожженный камелек.
Я вспомню длинный стол и залу,
Где в мягких креслах у конца
Таланты братьев довершала
Улыбка умного отца.
И дни Авдеевских салонов,
Где, лучшие среди живых
Читали Федин и Леонов,
Тренев, Асеев, Петровых.
Забудьте наши перегибы,
И, чтоб полней загладить грех, —
Мое живейшее спасибо
За весь тот год, за нас за всех.
1. VII.1942
Валерий Авдеев оставил замечательные фотографии всех посетителей их дома, где лучшие – портреты Пастернака.
Перед отъездом Пастернака из Чистополя в 1943 году, – писал В. Авдеев, – я зашел к нему с фотоаппаратом и попросил разрешения снять его на память. Все снимки на фоне нарисованных ласточек на стене сделаны в этот день. Ласточки часто вызывают удивление и вопрос: что это? Дело в том, что прежде в доме находился детский сад, и орнамент из птиц достался новым жильцам вместе со стенами. Он как-то неожиданно явился удачным дополнением к портретам, подчеркивая их динамику. И еще писатели такие живые получились оттого, что снимки сделаны за разговором, без специального позирования
[339].
Валерий Авдеев вспоминал, что именно в их доме произошло открытие поэта Марии Петровых.
Чудо Марии Петровых
В Чистополе произошло своего рода чудо – открытие поэзии Марии Петровых. Стихи она писала с конца 1920-х годов, однако широкой публике они были неизвестны. В военное время вдруг оказалась необходима искренняя, правдивая интонация. Понадобились даже стихи Ахматовой; и “Правда” 8 марта 1942 года напечатала ее стихотворение “Мужество”.
Мария Петровых родилась в 1908 году, она училась на Высших литературных курсах вместе с Арсением Тарковским, в нее был влюблен Мандельштам (именно ей он посвятил стихотворение “Мастерица виноватых взоров”), она дружила с Анной Ахматовой. В 1928 году познакомилась с Пастернаком. В 1937 году ее мужа В. Головачева арестовали, а в 1942 году он умер в заключении.
А нас еще ведь спросят – как могли вы, —
Терпеть такое, как молчать могли?
Как смели немоты удел счастливый
Заранее похитить у земли?..
И даже в смерти нам откажут дети,
И нам еще придется быть в ответе.
Война проявила скрытый от всех талант. Она была правдива, а в это время чистый звук поэзии, исходящий из глубин души, был наиболее востребован. Пастернак восхищался ею, выступал на ее вечерах. Их нежная дружба в Чистополе на некоторое время перешла во влюбленность, став очень пылкой.
В 1942 году состоялся ее вечер в Доме учителя. О. Дзюбинская вспоминала:
Мария Сергеевна – бледная, какая-то от всего отрешенная, с традиционной челкой русских поэтесс, в черном платье и черных “лодочках”, вышла на сцену и читала свои стихи, заглядывая в ученическую тетрадку. Ее все знали как великолепную переводчицу, а собственные стихи копились “впрок”, переделывались, переписывались, редактировались… Многие из нас вечер М. Петровых в Чистополе восприняли как рождение нового талантливого поэта. Я, как всегда, пришла заранее, устроилась в первом ряду. “Представил” Марию Петровых Борис Леонидович Пастернак. А потом он весь вечер сидел на сцене, вполоборота к залу, забыв, что кругом люди, радуясь каждой удачной рифме, громко выражая свои чувства, ликуя после понравившейся ему строки.
“Мария Сергеевна, у меня к Вам творческая зависть!” – помню, выкрикнул он с непосредственностью школьника, когда она прочла строчки из стихотворения “Соловей”
[340].
И еще один портрет, сделанный Н. Соколовой:
Маруся носила гладкую челочку до бровей и темные платьица курсистки украшала старомодными кружевными воротничками. Ходила неслышно, говорила серебристо. Она была из тех поэтов, которых эпоха приставила переводить поэзию народов СССР, трудилась на этом конвейере, зарабатывала на жизнь, а собственные ее стихи оставались в ящике стола. На переводы имелся социальный заказ
[341].
Сама Петровых впоследствии вспоминала в своих заметках:
В эвакуации я была недолго (в эвакуации мне нечем было жить) – с июля 1941 года по сентябрь 1942.
В город Чистополь (Татария) эвакуировались писатели со своими семьями. Это было трагическое и замечательное время. Это было время необычайной душевной сплоченности, единства. Все разобщающее исчезло. Это было время глубокого внимания друг к другу. В Доме Учителя, часто при свете керосиновой лампы, <… > происходили замечательные литературные чтения. Иногда лит<ературные> вечера устраивались в “большом” зале Дома Учителя. <… >
