Потом они стали близкими друзьями с Володей Луговским, и Пудовкин появится в стихотворении о юности “Рассвет”. Встреча в Алма-Ате вряд ли была очень радостной для Луговского, режиссер изменился, его роль юродивого в “Иване Грозном” была не просто ролью, а, видимо, его жизненным кредо. В первоначальном варианте поэмы об Алма-Ате есть жесткий портрет старого друга, потом Луговской его убрал.
Спит человек другой, осатанелый,
Истерикой закрывшийся, солгавший,
Раз навсегда перед самим собой.
Друг юности моей, мы вечно лжем.
Мы, говоря по правде, только тени
Людской обычной горестной судьбы.
Мы сказки сочиняем, но не стоит,
Переводить бессмысленную сказку
На службу легкую, тогда она
Поступит в пользу времени
И можно сочинять
Очередные бредни, но не сказки, что
Ты девушек смущаешь, ты заводишь
Беседы о четвертом измереньи,
Изыскан, энергичен, мертв душой
И недоделан <… >
Ты канючишь,
Юродствуешь и подымаешь руки
Большие, умные. И вновь ложатся
На пленку недовернутые кадры.
В довоенные и военные годы Пудовкин неудачно снимал заказные картины из жизни замечательных людей. Его странные эксцентрические выходки многим казались маской, за которой большой режиссер прятал страх и неуверенность. Скорее всего, Луговской, встретив в Алма-Ате близкого друга юности, увидел в нем, как в отражении, самого себя и не мог не ужаснуться каким-то только ему понятным изменениям. Но диагноз поставлен – “изыскан, энергичен, мертв душой”.
13 июля Луговской снова пишет письмо Эйзенштейну из Ташкента:
Посылаю Вам копию моего письма, ибо я передал подлинник в совершенной суматохе и он переходил из рук, и я не уверен, дошел ли он до Вас. За это время я встретился с С. С. Прокофьевым. Он ночевал у меня, и я имел возможность прочитать ему наутро большинство песен. <…> Он отозвался о них весьма положительно. <…> Остальное будем уже дорабатывать сообща.
Крепко жму руку. Желаю победы во всем.
Ваш всегда, В. Луговской
[395].
В архиве М. Белкиной сохранилось письмо ее подруги Миры Мендельсон-Прокофьевой, второй жены композитора, бывшей автором большинства либретто его опер. В письме упоминается та алма-атинская работа, хотя оно написано спустя год после письма Луговского, 4 июля 1943 года.
Дорогая Машенька!
Пишу тебе из Молотова – области, куда мы приехали по вызову Ленинградского театра имени Кирова. В летние месяцы С.М. Эйзенштейн будет за городом занят съемками для “Ивана Грозного” и присутствие Сережи не необходимо для фильма. Здесь Сережа будет работать над окончанием своего балета “Золушка”, два акта которого уже написаны. Театр собирается сразу по написании музыки приступить к разучиванию. Приехали мы из Алма-А ты недавно. Чувствуем себя здесь лучше, так как, несмотря на красоту природы, не могли привыкнуть к алма-атинскому климату, где у меня бывали резкие простуды, возились с желудком, у Сережи иногда понижалась работоспособность, и это его раздражало, так как работать он привык много и основательно. Во время пребывания в Москве комитет по делам искусств заказал Сереже и мне оперу на казахском музыкальном фольклоре, который привлекал Сережу уже давно свежестью и красотой. Я знакомлюсь с казахской литературой – сказками, легендами, эпосом; перед отъездом ходили в казахскую оперу и драму. Как жаль, что мы с тобой не повидались в Москве, милая Машенька. Между прочим, во время нашего пребывания там седьмая соната Сережи исполнялась в концерте филармонии, вот бы ты догадалась прийти. Когда ты приехала в Москву? Я все время думаю, что ты в Ташкенте, хотя меня удивляло и беспокоило отсутствие ответов на посланные туда письма и телеграммы. Приехали ли твои из Ташкента? Как здоровье Толи? Как растет Митюша? Напиши о себе, дорогая. Кто, кроме тебя, живет в твоей квартире? Как ты устроена с питанием? Сережа шлет тебе сердечный привет. Целую тебя крепко, жду скорой весточки. Мира
[396].
Город снов
Сюжет и внутренний драматизм поэмы Луговского “Город снов”, посвященной Алма-Ате, были напрямую связаны с тяжким впечатлением от гибели молодого режиссера и художника Валентина Кадочникова.
“Перед твоим приездом (еще не наступила зима) на станции Чу скончался любимый ученик Эйзенштейна, художник и режиссер Валентин Кадочников”
[397], – писала Ольга Грудцова в своих воспоминаниях о тех днях.
Драма была в том, что этот талантливый молодой человек был освобожден от службы в силу слабого здоровья, но по разнарядке попал на заготовки саксаула (жесткого кустарника, которым топились печи).
В письмах Луговскому из Алма-Аты О. Грудцова все время напоминала:
С первого октября я отправляюсь на лесозаготовки, но может случиться, и с первого сентября. Тогда я вас не увижу. Посылают почти всех по очереди, на месяц.
И еще через месяц она писала Луговскому в Ташкент:
Постарайтесь приехать поскорее, если желаете меня видеть, ибо я неизбежно поеду “на какие-то заготовки”, и кто тогда будет защищать ваши интересы
[398].
Но ее все-таки выслал на саксаул директор студии Тихонов, где руководителем заготовок был назначен В. Кадочников.
Жгучая пустыня, земля горит, – писала Грудцова, – воздух какого-то апельсинового цвета. Мне отводят палатку, дают талон в столовую. Я спрашиваю о Кадочникове, оказывается, у него тяжелое желудочное заболевание. Почему же он не едет в Алма-Ату, в больницу? Тихонов не разрешает. Наконец появляется Кадочников с измученным, бледно-желтым лицом. – Он что, с ума сошел, что вас прислал! – говорит он, увидев меня. – Идите к районному врачу и возьмите освобождение. Мне объясняют, где поликлиника, врач дает справку, отсылает домой. Поезд уходит назавтра утром. Ночью нестерпимый холод. <…> Распоряжается Кадочников. Я вижу, что ему плохо. “Уезжайте, – говорит он. – Уезжайте”. <… > Вернувшись в Алма-Ату, сразу же направляюсь на студию к Тихонову, кладу ему справку на стол со словами:
– Меня-то освободили, а Кадочников там умрет!
– Умрет, похороним, – отвечает директор. Аудиенция закончена; Валентин Кадочников вскоре умирает на станции Чу. Нечем было топить. Топили саксаулом и саксауловой пылью. Саксаул, дерево, похожее на адские деревья, которые рисовал Доре в иллюстрациях к Данте. Железно-крепкие, безлиственные, скорченные деревья давали каменноугольный жар. Их нельзя пилить – они слишком крепкие; их разбивают, как стекло.
