Наталья Яковлевна Венжер, дочь режиссеров Якова Михайловича Посельского и Ирины Владимировны Венжер, была в эвакуации в возрасте восьми-девяти лет. Но она запомнила расположение комнат в лауреатнике, кто где жил. Кроме того, она рассказала несколько любопытных историй о тех днях, которые мы здесь и приводим.
“Мы шли с мамой по городу, вдруг все потемнело, как ночью, и только ярко фосфорицировали верхушки Алатау. Несло листья, рвались ветки с деревьев. Город, называемый в начале века Верный, который в 1911 году перенес ужасное землетрясение, – оцепенел в ожидании беды. Начиналась паника. И тогда Н. Крючков схватил гармонь, выбежал вместе с Чирковым к лавочке перед «лауреатником», и они стали петь песни: «Где эта улица, где этот дом» и другие… Потом Крючков встал на руки и сделал «флажок». Так они выступали перед публикой, которой становилось все больше и больше. А пока шло представление, ветер утих и стало снова светло”.
Новый 1943 год многие решили встретить у Жарова. Каждый нес все, что мог. Время все больше приближалось к Новому году, а хозяина не было. И вдруг кто-то приносит его жене Люсе записку. Она в истерику, ее подруги хлопочут вокруг. С неизбежностью всем становится известно содержание послания Жарова. “Извини, прийти не смогу я ушел к Целиковской”. А жену Жарова тоже звали Люся, только говорили, так как у нее были волосы как у цыганки, – Люся Черная, а Целиковскую называли – Люся Белая. Все понимают, что праздник испорчен. Да еще продукты, сбереженные для Нового года, которые нельзя же было взять и забрать. Стали расходиться, потихоньку собирать у кого что осталось, чтобы как-то отметить Новый год. И стихийно собрались в квартире Посельских и Дзиганов. Там было много народу, в том числе и Эйзенштейн. Ему очень нравилась Любовь Добровольская, он весь вечер говорил Ирине Владимировне Венжер: “Посмотрите на нее, какая красивая!” Но, видимо его ухаживания не дали никаких результатов, потому что она вскоре вышла замуж за А. Зархи
[412].
В Ташкенте Новый год отмечали в комнатах, ставшими за время войны подобием дома. Луговской писал Фадееву в Москву:
Родной мой, хороший эсквайр! Милый Саша! Сегодня выпал глубокий, и теплый, и мягкий, и пушистый снег. Ташкент превратился в Сокольники. В комнате очень холодно, но светло. Жилище мое совсем игрушечное, но в нем живут добрые домовые. Пишу тебе с оказией. Выйдет, наверное, сумбур вместо музыки, а хочется, чтобы дошло до тебя все, что есть во мне хорошего. В Новый год собрались мы у Елены Сергеевны за длинным столом, над которым висит юбочного вида неописуемой красоты бумажный абажур, и пили за твое здоровье чудовищный самаркандский коньяк зеленого (!) цвета, пахнущий крысиными подмышками.
Была еще водка, и вино, и винегрет и все прочее, что Бог послал. Бог послал немало на этот случай. Гремели песни “У серебряной реки”, “Рябина” и “Калинушка”, “Ермак”. Ты своей персоной абсолютно присутствовал на этой мансарде. В 3 часа утра я сказал: “Боже, как хорошо” – и заснул среди всеобщего ликования. Был сведен Сережей вниз и почил сном младенческим. На другой день продолжались песни и воспоминания. Вся жизнь вспомнилась сразу, просто и глубоко. Значит, каждую минуту вспоминался ты, с которым полжизни связано у меня. А ведь скоро полтора года как я тебя не видел. Но теперь, мне кажется, недалек день, когда я тебя обниму, эсквайр. Сил у меня не больше, но душа повернулась в сторону Москвы.
Очень я скучаю без вас, друзья мои, без шумной беседы и тихого разговора. Хочется что-то сделать еще непосредственно нужное. А работаю много и хорошо. Припадки тяжелого состояния сменяются творческими днями, когда иной раз до 150 строк поэмы за день ложится. Я не пишу, диктую поэму, ибо глаза стали совсем плохие. Это письмо пишу с увеличительным стеклом – это новость. Буквы прыгают – прости! Поэма движется. В ней около 4.000 строк. Читал Ахматовой, Паустовскому, Шкловскому, Сельвинскому, Антокольскому и другим. Говорят, очень хорошие слова. Она дикая, откровенная, очень оригинальная по композиции, иногда вроде бреда. О чем? Обо всем на свете. Это именно то, о чем я мечтал. Чем дальше, тем шире. Такое чувство, как будто скоро начну судить живых и мертвых. Я себя не останавливаю – мели Емеля, твоя неделя! Лишь бы все больше искренности, бешенства, смелости. Будет в ней, думаю, б. ооо. Белый стих. Пишу неизвестно куда, кому и для чего. Просто идет и все.
Много работал для кино, очень много. Меня закрепили за кино, и я этим киношникам-обезьянам все-таки обязан. Узнал, что обо мне был запрос через ЦК для работы в Москве на радио. Я согласен. Радио – вещь хорошая. Собираюсь в Москву по теплу, чтобы не болеть зря и не валяться, ибо холод для меня уже не столь прелестен (увы!), как в Соснах, то есть не столько холод, сколько переход на холод. Не знаю, верно ли это насчет радио (говорил сегодня Голодный), но все равно буду ждать вызова, чтобы в мае поехать в Москву. М.6., это будет “Звезда”, или Союз, или радио – все равно. Работать сейчас смогу. Правда, трудно будет вначале, боюсь, я этого времени перехода от замкнутости и абсолютной тишины к московским условиям – страшновато мне, но в общем решаюсь, т. к. прежний страх посещает меня все реже и я надеюсь на тебя и на моих друзей. Очень трогательно звал меня в Москву Костя Симонов, который у меня жил, и другие добрые люди.
Не без жалости покину я тихий двор на Жуковской и Ташкент, где я живу и где умерла мама, но ехать нужно. Нужно поработать еще непосредственно на боевом стихе. И, кроме того, знаешь – что пришло мне в голову – теперь? Может быть, ты в одну из своих поездок возьмешь меня с собой на фронт – очень бы хотел поехать с тобой – хочу посмотреть, настоящих людей увидеть. Хотя на недавнем переосвидетельствовании дали мне 3 статьи вместо 2-х прежних и болезнь прогрессирует, но душевная направленность уже не так боится трудностей. Во всяком случае – раз это все приходит в голову, значит не напрасно, значит я силы нажил – эти запасные силенки. Но об этом, как и о многом другом, – в Москве, весной. В общем, завершается какой-то азиатский круг и начинается другой. Что ты об этом думаешь? Туся в А-Ата, скоро приедет, очень ее жду. Елена Сергеевна едет весной в мае, ее вызывает театр. Я хочу еще по весне сделать две работы: одну работу для пограничников – обязательно, другую, м.б., для железнодорожников – “Путь нефти” – о Среднеазиатской ж.д. Кроме того, нужно кончить сценарий “Южный Берег”, который я написал с Л. Крупенниковым. Хочу еще приехать, кончив вчерне поэму и написав цикл стихов о России. Сложен еще для меня вопрос с Полей, которая, в сущности, является сиделкой – опекуншей при мне, без нее мне хана. Но это все детали. Важно другое – желание перемены и другого диапазона. Не знаю, как справлюсь, но рисковать надо. Снег все идет, и навалило сугробы. Черт знает что, нарочно, что ли, под это письмо? Маленький кот, который у меня живет, ведет себя сегодня совсем как оборотень. Сейчас пойду относить письмо на вокзал.
Передай привет всем друзьям. Тысячу раз благодарю тебя за верную большую дружбу, за все, за все, за прошлое и настоящее. Изменились мы, но тем важнее и больше будет встреча. А горе и трудность очень очищают человека. Я это знаю, как никто.
