– Не стрелять, не стрелять! – Я предупреждающе поднял руку, останавливая вездеходы в двадцати метрах от коровника, а в груди уже зазвенела острая, сильная надежда. Она часто ходила с псами Зоны. Они ее слушались.
– Лунь, она живая, она живая… – на быстром выдохе прошептала Хип. – Это могут быть только ее собаки…
И Хип не ошиблась.
Вслед за зверями из темноты ворот вышла Пенка. Известково-белый тонкий лик повернулся в нашу сторону. Псионик оскалился, обнажив острые зубы, и одновременно с этим глухо начали рокотать звери, устрашающе щелкая челюстями.
Не узнала.
Я снял с плеча Хакер, положил на волны травы. Слева от меня то же самое сделала Хип. Я краем уха услышал, как на выдохе матернулся Бонд и громко охнул потрясенный профессор.
– Это мы, Пенка! Мы. Мы пришли помочь…
Ответом был несильный, предупреждающий пси-удар. Сразу же заложило уши пронзительным, сверлящим писком, быстро качнулся в сторону и дрогнул мир вокруг меня.
– Бонд, Проф, в машину, быстро! – не оборачиваясь, жестко приказал я. Убьет ведь. Сварит им мозги. У-ух…
– Лунь! Лунь, друг мой, я не думал, что…
– Проф! Бога душу мать! В машину, лечь и закрыть глаза! БЫСТРО! Бонд, врубай все контуры!
Я обернулся как раз в тот момент, когда Бонд, сориентировавшись, буквально втащил остолбеневшего профессора внутрь и захлопнул дверь.
– Хип, лежать! Вода перед глазами. Быстро! – негромко, но очень жестко приказал я, и стажер моментально подчинилась – сказывается, сказывается опыт долгих совместных ходок, четко знает Хип этот мой тон и правильно его понимает.
«Пенка, родная, это же я. Это меня ты из смерти тащила и по смерти вела, вспомни…»
Второй удар был жестче. По углам зрения вспухли алые молнии, и ватной глухотой разом снесло все звуки мира. В голове лопнуло острой, быстрой болью, да так, что едва устоял, хоть и свалился на одно колено. Зарычала Пенка, громко, яростно, и по-волчьи щелкнула зубами. Боевая правая рука поднялась из плаща и предупреждающе качнулась в воздухе. Блеснул свет на янтарных зубьях ребра ладони. А лицо-то почти человеческое, красивое даже в ярости и одичании, сияет синевой прищуренный правый глаз, а левый, огромный, черный, словно бездна, без остатка глотает дневной свет, и лишь по самому краю горит рубиновый отблеск.
Еще один пси-удар, сильный и жестокий, но пока еще не насмерть, а что-то вроде последнего, крайнего предупреждения. Не битому Зоной бродяге мозги бы уже, пожалуй, все-таки сварило, ну а мы привычные, выдержим. Синдром у нас, значит. Зря меня, что ли, Проф в измененные записал – быстро восстановилось дыхание и расходятся перед глазами багровые занавеси. Надеюсь, вездеход не прострелило.
«Пенка, Пеночка, вспомни нас. Хип. Ты с ней очень дружила, учила общаться разумами…»
И даю образ Хип.
«Веснушки, смех, коса «походная» светло-русая, интонации, руки, голос, взгляд, улыбка. Все сразу в голове, одним образом, мирным и ярким. Ты ее помнишь, Пеночка, ты помнишь Хип из вольных, ты помнишь ее зеленый комбез и нашивки, помнишь, как она с тобой говорила вечерами там, в Зоне?»
Псы, уже в открытую рыча и подняв на загривках шерсть, припав на широкие лапы, двинулись в мою сторону. Громко взвыл воздух, разрезанный стремительным, словно молния, ударом длинной правой руки, и Пенка снова подняла ее, тоже сделав шаг навстречу. И никогда ведь не подумаешь сначала, что у нее такие хищные зубы, хотя и нос, и рот маленькие, тонкие такие, по-своему, по-особенному даже красивые. Не враг я тебе, Пеночка. И я, помотав головой, оглушенный пси-атакой, тоже сделал шаг навстречу псам, показывая открытые, безоружные ладони.
«А вечером, Пеночка, мы разговаривали. Ты охотилась в Зоне, а я слушал тебя, когда ты хвалила вкус свежей, сладкой печени дикого кабана, а твоя стая делила его мясо. Как ты смотрелась в озера Зоны, спрашивая меня, хорошо ли, правильно ли обрезала свои тонкие, пепельного цвета волосы, красиво ли это. А я рассказывал, какое бывает море по утрам и что такое Крым, и мы скучали друг по другу. Помнишь, Пенка? Помнишь умирающего седого сталкера, которого на себе, на своих плечах принесла тебе Хип, и ты вытащила его из смерти? Помнишь?»
Псы подошли совсем близко, и в сантиметре от ладони громко лязгнули кинжалы клыков, обдав кожу влажным жаром. А справа другой хищник осторожно, но цепко ухватил меня зубами за штанину, но, правда, тут же отпустил, после чего зашелся в яростном, клокочущем реве, встав на задние лапы и быстро щелкая челюстями у самого уха.
«Я не боюсь, видишь? Я друг, и я пришел, потому что ты позвала меня. Мы пришли. В моих руках нет оружия, смотри! Я не причиню боли. Я друг. Я бросил свое оружие на траву, потому что верю тебе…»
И сквозь жаркое дыхание двух хищников чувствую прикосновение, слабое, но знакомое – первый ответ на мои мысли.
Рядом Пенка уже. Занесена страшная рука, одним ударом способная разрубить хребет матерому кабану или всмятку сокрушить титановый шлем. Уже может достать, но замерла, и чуть притихли псы, хотя зубы их уже касаются кожи, горячие, твердые.
«Это я, Пеночка. Посмотри на меня. На нас…»
И вдруг крикнула Пенка, но не так, как раньше, не диким рыком, а протяжным, звонким девичьим стоном, и бессильно осела на траву, протянув руки, затрясло ее. Псы, разом умолкнув, разошлись в стороны, когда я, присев рядом с Пенкой, взял ее руку, обнял. А она рыдала, рыдала по-человечески, взахлеб, вцепившись с удивительной, металлической силой в мою ладонь своей тонкой, девчоночьей ладошкой. А в протянутой боевой руке лежала смятая винтовочная пуля, и видел я засохшую кровь на плаще.
Выжила.
Выжила…
Зона, спасибо тебе за то, что бережешь созданий своих.
Подбежала Хип, бросилась на Пенку, обняла, буквально зарывшись в грубый старый плащ, и тоже в слезы, в голос.
Да и я, наверное, сейчас тоже хорош. Надеюсь, стажер не видит. В этот раз на дождь уже не свалить, сухо сегодня везде, не считая этого маленького уголка Зоны.
И как же здорово, как же классно теперь стало, словно железную ржавую цепь с сердца смотали и все колючки распутали. Живая.
«Радость, радость, свет, печаль и снова радость. Крик ликующий. Больно сначала, и тут же хорошо. Друг. Друзья. Страх потери. Узнала. Радость…» – и это не были слова. Пенка ярко, сильно била чистыми, даже немного болезненными образами, но сознание легко их понимало, и я пытался отвечать тем же, на каком-то бесконечно диком, зверином, но прозрачном и светлом языке совсем без слов. С непривычки рассудок сопротивлялся и бастовал, пульсировало в висках и постреливало иголочками боли, но я уже привыкал и почти научился…
И Пенка вдруг обмякла. Разжались стальные тисочки пальцев, долгий прерывистый выдох, и вижу я на плаще рядом со старой, подсохшей кровью свежие ее следы, и капнуло на траву светло-красным.
