– Стажер, все нормально, жив и здоров. – Я поймал обеспокоенный взгляд, улыбнулся. – Пока только синяк, но красивый будет, классный. Ничего себе, такой тушкой прилетело.
Пенка, осторожно лизнув покрытую кровью зверя руку, тихо сказала:
– Это зверь здесь. Он другой не сильно. Привыкаю.
– Что это значит, Пенка? – спросил Проф, как всегда, очень внимательно прислушивающийся к Иной.
– Другая Зона. Другие голоса. Но начинаю слышать. Чувствую. Будут слушать мой приказ скоро.
И Пенка снова осторожно попробовала кровь.
– Есть нельзя. Печень яд. Мясо грубое, плохой запах. Плохая добыча. – Иная, вытащив из кармана плаща упаковку спиртовых салфеток, деловито вытерла руку. Я услышал, как ткань стеклянно скрипнула о зубья «пилы». Пенка, несколько раз выставив и вложив обратно клинки ладони, осталась, видимо, довольной результатом. – Хорошая ткань. Пахнет сильно, чистит хорошо. Спасибо, Хип.
– Да не за что, на здоровье. – Стажер усмехнулась, подмигнула мне. – Подруга плохого не посоветует. Мы, девушки, точно знаем, что нам в Зоне нужно помимо прочего.
– О как, спелись, – хмыкнул я, приобняв Хип, и та благодарно уткнулась в плечо. – Смотрите, Проф. Вот вам для исследований первый в истории человечества случай женской дружбы с иным разумом.
Зотов улыбнулся, пустив морщинки-лучики у глаз, тоже хмыкнул и, вынув магазин «Сайги», начал заполнять его картечными патронами.
– Да, сталкер. Если без шуток, это и верно уникальное явление. Его масштаб настолько огромен на самом деле, что я даже не могу его сейчас оценить. И я искренне надеюсь, Пеночка, на вашу помощь в дальнейшем. В Зонах очень редко, но встречаются разумные и частично разумные существа, которые, к сожалению, не просто не идут на контакт, но часто исключительно опасны.
Проф вздохнул, повесил оружие на плечо и ненадолго задумался.
– Как было бы здорово, чтоб вы, дорогая наша иностранка, стали тем мостиком понимания. Позволили нам понять, изучить Зону с такой стороны. Впрочем, вы уже нам помогаете.
– Да, Проф. Прохоров теперь как мы. Я не была человеком, Прохоров был. Но он теперь совсем другой, – серьезно заявила Пенка. – Есть люди, которые стали совсем другие. Стали как мы.
– А кого ты еще знаешь, Пеночка?
– Старый Смотритель, – сразу сказала Иная. – Он часто ходит не здесь, по граням, по кладбищам. Он сошел с ума, но стал очень умный совсем. Он не хочет границ, он знает пути. Он иногда очень злой, не опасно. Опасно, когда он добрый, когда идет делать разное. Есть Бессмертный, он не говорит ни с кем. Есть Учитель. Он лечит всех, он совсем добрый. Очень. Спас меня, когда была детеныш, раненая. Он учил меня быть человеком. Я не слышу его сейчас. Он существует, он совсем далеко, не слышу. Я скучаю по нему. Совсем скучаю.
Пенка притихла и, опустив глаза, отошла немного в сторону. Хип, подойдя к Иной, осторожно взяла ее за руку, что-то тихо сказала, и псионик кивнула, даже улыбнулась.
За улицей Академика Янгеля, обогнув выгоревшую дотла высотку у перекрестка, я повел отряд дальше на северо-запад. Мертвые серые и черные деревья сменились зарослями ненормально высоких борщевиков, достигавших у корня толщины до полуметра и тянувшихся вверх до балконов пятых этажей. Соцветия, размером с хороший пляжный зонт, были обильно покрыты белой пеной цветов, распространявших теплый, удушливо-сладкий запах. Местами листья закрывали небо, и идти приходилось в зеленом полумраке под жестяной шелест толстых и жестких, как бычья шкура, зеленых пластин на мощных трубках черешков. Особенно много было растений на небольших стадионах, заросших сплошь, и между домами, там, где отсутствовал асфальт. Под листьями, перекрывающими небо на высоте около трех метров, стоял влажный, почти тропический зной, а под лавками у подъездов, на дверях и даже резине автомобильных покрышек во множестве росли мелкие белесые грибы на тонких, почти прозрачных ножках и сновала разная живность. На удивление было много мышей – длинные, костлявые альбиносы блестели красными бусинками глаз, выглядывая из-за бордюров, кочек, из щелей под дверями и многочисленных нор. Многие, нисколько не пугаясь нас, шныряли под ногами, отлавливая мелких насекомых или поедая грибные шляпки. Одна крупная, наглая мышь, вперевалку пробегая мимо, вдруг свернула и попыталась вцепиться в ботинок «Кольчуги» – я даже почувствовал, как быстро начали скользить по подошве мелкие резцы. Я придавил ее, услышав тихий хруст, и отфутболил в сторону – и примерно десяток других мышей немедленно атаковали агонизирующую тушку.
Были здесь твари и покрупнее. Скрипнула дверь, и в щель протиснулась метровая, совершенно голая крыса в крупных складках кожи. Поведя безглазой мордой по сторонам, она уселась, сгорбившись, на пороге и замерла, словно странная пластмассовая игрушка, и только передние лапки, длинные, цепкие, что-то перебирали в воздухе. Еще две крысы, такие же слепые, жирно-складчатые, вперевалку бродили между стеблей борщевика, не обращая на нас никакого внимания.
Заросли борщевиков кончились внезапно, резкой границей – только что был зеленый, ядовито-пахучий полумрак, и вот, как по линейке, – стена высохших растений. Белесые, ломкие трубы торчали в небо, и ветерок мотал ленты сходящей коры. За ними, у рядка ржавых легковушек на спущенных шинах, – обширная, пологая воронка, на дне которой видны сквозь слой серебряного, в мелкой ряби сжатого воздуха плоские жестяные блины еще нескольких машин. Обширная аномалия, метров двадцать, наверное, в диаметре, и глубоко землю вмяла – вижу я, как почти незаметно, но опасно накренилась соседняя многоэтажка, и различаю даже черную молнию трещины, пробежавшую от фундамента до самой крыши. И глухо урчит вокруг с таким звуком, словно катаются по земле огромные чугунные шары, и танцуют над воронкой зыбкие миражи и переливы.
– Впереди вижу ручей или небольшую речку. – Я повернулся к отряду. – Идем очень медленно. Матрицы по трупам часто встречаются у таких мест. Доходят до берега и все, потом слоняются туда-сюда сутками, особенно если мост далеко.
– Да, Лунь, верно… – согласился Проф, поправив дробовик. – И я бы еще не советовал говорить в голос, лучше шепотом. Их привлекает речь почему-то, а также свет и громкие звуки.
– Согласен. Все, пошли, только медленно, очень плавно и тихо. Чем аккуратнее пройдем участок, тем меньше шансов нарваться. Стрелять только в самом крайнем случае. Выдвигаемся.
Мы с Хип кинули гайки почти одновременно – белые хвосты двух кусочков металла, задорно взмахнув в воздухе, нырнули в высокую сухую траву на месте когда-то бывшей здесь тропинки. И медленно-медленно вперед, огибая аномалию, спускаясь в маленькую речную долину, к пожухлым прибрежным кустам.
Слева, метрах в пяти, захрустели травяные стебли. Прямой, словно доска, и такой же высохший, плоский, поднялся кто-то, одетый при жизни в легкую желтую куртку и джинсы. Ткань слиплась, покоробилась и тихо захрустела, когда оно повернуло в нашу сторону впалый желтый лик с плоским носом, да так и осталось стоять на месте. На небольшой лужайке у старого, засыпанного грязью кострища поднялся еще один, черно-коричневый, вздутый, с короткими, непропорциональными руками и огромной, скошенной набок головой. Матрица, дергаясь и подскакивая, начала танцевать на похрустывающих углях, энергично мотая пузырем головы, и внутри нее что-то плескалось и громко булькало. Все нормально, это бывает… главное, не бежать, не делать резких движений и, уж конечно, не стрелять – толку от этого никакого, и при этом поднимутся другие, а сколько их здесь лежит в траве, я даже представить не берусь. И ведь не обойдешь эту речку, никак не обойдешь – справа широкая, открытая Чертановская улица, каскады прудов, и на атласе Сиониста заштриховано все, и подпись: «Кикиморы». А слева – мертвый черный лес. Пусть никак не обозначен он на карте в ПМК и на старых, потертых страницах, но туда я точно не пойду даже под прицелом. Неправильный лес, нехороший настолько, что ноги моей там не будет. Почему плохой, не скажу, но плохой однозначно. А эти мертвяки, ну, точнее, копии по трупам, как их Проф называет, проходимы. Если не орать, не бежать, в голос не говорить и не дергаться, то пропустят. Всегда пропускали.
