Дождь за окном всё сильнее, сначала он шёл, теперь ускорил шаг, будто близок был финиш, а у него ещё оставались силы для победного рывка (промелькнул в моей памяти финиш одного из ходоков после марафона, когда тот, измочаленный долгой борьбой, не дойдя до финиша, повернул обратно, потом в сторону зрителей, ясно было, что спортсмен поплыл, он заблудился, он забыл, куда шёл. Что было немудрено после пятидесяти-то километров. (Порой я забывал, зачем шёл на кухню, от досады открывал холодильник, заглядывал внутрь, не найдя никакого вкусного ответа, закрывал и шёл обратно в глубь квартиры.) Ходок не понимал, почему он должен был идти туда, куда указывали трибуны. Кругом все кричали и призывали его дойти до финиша. Следом шёл какой-то поляк, тот понял, в чём дело, и, взяв парня за руку, отвёл бедолагу к финишу). Было впечатление, что этот дождь тоже потерялся, он шёл, сам не зная куда и зачем, либо он хотел просто-напросто смыть нас с лица Земли. В любом случае, скоро я выйду и постараюсь отвести его к финишу, хотя в душе я, конечно, надеялся, что тот к моему выходу из дома уже дойдёт до точки. Когда я обернулся, Шила уже пригубила кофе. Вот кого она хотела поцеловать уже давно.
* * *
Тело моё вышло на улицу и протянуло ладонь, дождь взял её, и мы пошли вместе. «Земля, что у тебя стало с лицом? Что с тобой сделал этот сопляк? Дождь, что ты сделал с ней?! Лицо её распухло от воды и дышало лужами. Я убью тебя, достал я своё единственное оружие, зонт, и словно шпагой проткнул им дождь, кровь стекала по капрону. Я убил дождь. Одним уколом. Или только ранил? Нет, убил», – увидел я пузыри на лужах, явный признак конца стихии. Дождь действительно скоро сошёл на нет.
«Цветы, море цветов, вот что мне нужно». Я знал, что можно подарить девушке что угодно: машину, квартиру, бриллиант, – она всегда будет вспоминать огромный букет роз, который был подарен ей кем-то другим.
* * *
Циклон на всё небо. На улице не было никого, даже погоды. Дождь бил по крыше и, кажется, жил уже в голове. Дома погоды тоже не было. Жена куда-то ушла. Строить прогнозы бесполезно, лёгкий ветерок разочарований может смести всё. Я вспомнил её садик внизу живота, в который я по вечерам водил детей. Взрослая жизнь, обратной дороги нет, если только не сойти с ума, не уйти в другое измерение. Мы заговорщицки уже дали имена, соответственно, я – девочке, Шила – мальчику. Она, как ни странно, хотела сына, я – дочь. В магазинах мы примерялись к белью, коляскам и испытывали взглядом на прочность кроватки.
Весна при параде. Из кармашка серого пиджака торчит зелёная салфетка. Она вытягивает её, одну, вторую, и вот уже целую текстильную фабрику зелёных платочков. Чтобы высморкать остатки зимней простуды, чтобы вытереть губы, съев зиму, чтобы перейти к поцелуям. Зелёные листочки вылезали из своих личинок, чтобы стать личностью. Чтобы собраться летом в одну большую стаю, пытаясь улететь всякий раз, при попутном ветре. Понятно, что корни не позволят им сделать этого, но сама идея была важна.
В гости к нам пришёл ребёнок, лет двенадцати, то есть он пришёл с родителями, но те были не так интересны и общительны. Его звали Адам, он вырос, я вспомнил, как раньше, тот запросто мог потеряться в квартире. Потом все ломали голову, где у него сели батарейки. Где он уснул в этот раз.
Мальчик был непосредственный, не то что я в детстве. Непосредственность его заключалась в том, что он спокойно мог рассуждать на взрослые темы. Видно было, дома его никто не затыкал. Наивный, как влюблённая женщина, он не умел анализировать. Он сразу выкладывал то, что крутилось у него в голове. Всякий раз, когда я пытался играть в негодяя, как в детстве, строил из себя бандита, а кто-то каждый день пытался играть хорошего человека, но выходило хреново.
– Как дела? Помнишь дядю Артура?
– Ну, конечно.
– Серьёзно?
– Забудешь тут. Опять будешь спрашивать, кем я хочу быть.
– Во что играешь?
– Да, так. Бродилки. Хочешь?
– Играть? Нет. Не хочу.
– Я лётчиком быть не хочу. Если тебя это интересует.
– А почему не хочешь лётчиком?
– Высоты боюсь.
– Все боятся. Вопрос только в том, упадёшь или нет.
* * *
Морозы трещали без умолку, всю зиму, особенно по ночам, они сковывали отдельных прохожих и целые улицы, да что там улицы, целые города и страны, материки. В общем, зиму я не любил. Я однолюб, я любил другую. Другая должна была прийти, словно весна. Я ехал к ней, точнее сказать, стоял на остановке.
Ждать трамвая совсем не то, что девушку, это приятно. Пусть даже она придёт с большим опозданием, ты не расстроишься, ты сделаешь вид, что расстроился, но радость твоих внутренностей, твоих потрохов, выдаст. Ты вздохнёшь с облегчением, протянешь цветы, если нет, то губы.
Я зашёл в пустой трамвай, тот тронулся и покатился по шпалам, плавно, как лыжник с горки.
«Ночью во мне больше оптимизма, когда ты рядом», – пришла мне смс-ка.
«Я скоро… привезу его тебе», – ответил ей.
«С виду обычный человек. Что же в нём особенного? Чем он хорош, чем я плох? Он затянул потуже жгут тщеславия на руке и ввёл себе в вену очередную порцию власти. Он подсел на неё уже несколько лет назад, он стал зависим, он опустился до того, что ради следующей дозы власти был готов есть говно собственного народа», – бормотал себе под нос говорливый бородатый старик, зашедший в трамвай вместе со мной. Он был не в себе, оспаривая то и дело самого себя. В руках два пакета с пластиковыми бутылками. Старик держался крепко за них и смотрел на меня, будто я был тем самым владыкой.
– Тебе тоже нужна власть? – обратился старик ко мне.
«Зачем мне власть, у меня есть женщина», – ответил я ему про себя, вспомнив, куда еду.
– К бабе едешь небось. Можешь не отвечать, по глазам вижу, что к бабе. – Он вытер свои губы ладонью. Потом махнул этой же рукой: – Ты думаешь, у меня нет женщины? Есть. Только я к ней ни ногой. Хотя знаю, что это женщина моя. Я понял это одним зимним вечером, когда она мне сказала: «Хочу от тебя ребёнка». Я хотел сделать её счастливой. Ты знаешь эту формулу? – снова посмотрел старик на меня. – Не знаешь. Я тебе скажу. Она довольно проста. Формула женского счастья равна сумме двух приподнятых уголков рта. Ха-ха-ха-ха. Что, не так, что ли? – выросли Анды на его переносице.
Я усмехнулся и отвёл свои глаза подальше от его безумной суммы углов. Спрятал взгляд в экран телефона, который давно держал в руке наготове, спрятал, как в самое надёжное убежище для уединения. А старик тем временем продолжал:
– Детей, правда, долго не выходило. Было пару плевков природы. Но она, Маша, вытянула из себя эту боль, как какой-то склизкий кровавый канат. Будто её неожиданно лишили материнских прав. В общем, мы сделали его искусственно. Это было искусство, оно требовало страданий, получился шедевр, маленький шедевр… маленький шедевр… маленький шедевр.
Слова старика запутались в его бороде.
